— Ну какой у него может быть тайный интерес? — жалобно вопрошал он. — Пора научиться доверять хоть кому-то, а иначе ничего не выйдет. Думаю, он говорил правду, и если мы правильно сыграем, то выиграем!

На этой оптимистичной ноте вся компания принялась за приготовленный Констанс ланч.

— Я прослежу, чтобы вы тоже были в списке акционеров, — сказал принц, обращаясь к Констанс, — хотя бы ради этого вашего жаркого, boeuf gardien.

Весь вчерашний день принц провел на городской ярмарке, которую устраивают раз в полгода, и был полон дурных предчувствий. В том числе из-за ярко-красных надписей на церковных стенах. Это говорило о том, что в Авиньоне появились чужаки. Сюда прибыли первые американские туристы!

Итак, новый мир начинал предъявлять свои притязания на будущее. Принц лишь недоуменно пожал плечами, но потом по спине его пробежал холодок, когда он увидел, что благословенный край наводнен представителями американского индустриального этоса.[134] Ближе к дому, но не менее удручающим было появление представителя английского Тайнсайда,[135] у которого хотя бы хватило черного юмора, чтобы приправить им свой спектакль. Молодой человек, которого звали Сакатумбо Смит, сидел перед занавесом с нарисованной на нем сценой из цирковой жизни: дантист в медицинском халате насильно удаляет зуб молодой даме в кринолине. Толстяк Смит нарисовал черной тушью круги вокруг глаз, что-то вроде очков кобры, и лицо у него было как будто опухшее от слез, словно он проплакал всю ночь. Когда он молчал, то держал во рту большой палец, так сказать, закрывал себя на замок. Но время он времени он «снимал замок», вытаскивая палец, выкрикивал куплет песни, потом опять запихивал палец в рот и погружался в состояние отчаяния и мрака. Блэнфорду было интересно смотреть на него, как на некую диковину, и он не ушел до конца представления. В последнем акте Смит энергично исполнил классический стишок острых на язык кокни:

Но в этом, по крайней мере, чувствовалась традиция мюзик-холла, равно как и шекспировская традиция. Однако такие представления скорее отпугивали, потому что весь этот «фольклор» оплачивался туристическими организациями — чтобы иностранцы чувствовали себя в Авиньоне как дома. В самом деле, иностранные гости пока не очень-то сюда стремились. Послевоенный город пока походил на некое чистилище, ибо еще не был уверен в своих возможностях и привлекал исключительно тем, чем был известен до войны, знаменитыми историческими памятниками.

Слава богу, весна уже была не за горами, вместе с солнцем и теплом, и появилась возможность перенести утренние процедуры — массаж и упражнения йоги — на более удобное место, то есть на плоские камни вокруг плотины с тяжелыми каменными столбами и вокруг заброшенного гумна. Здесь река содрогалась от наслаждения, ласкаемая ладонями водных лилий. Здесь можно было лежать, дремать, читать под убаюкивающую музыку воды, падающей с плотины, сооруженной еще римлянами. Констанс не давала никаких послаблений пациенту. И Блэнфорд, хоть и ворчал, но подчинялся своему личному врачу — целиком и полностью. Однако, стоило послушному пациенту ощутить на своей спине ее крепкие опытные руки, как ему становилось не по себе: из-за этого ее массажа у него возникала эрекция. И он боялся, что она узнает об этом. А она все знала… и ужасно на себя злилась. Это пройдет, считала она — чем ближе знаешь, тем меньше почитаешь! Надо продолжать. И разговаривать на разные отвлеченные темы.

— Должна признать, Обри, с вами поработали на славу.

В ответ на это он пробурчал:

— Да, сделали все отлично. Я теперь, как дорогая теннисная ракетка, лучшие в мире струны и стальные провода. Я невероятно удачлив. А теперь еще ваш массаж…

На пользу шло и плавание. Они одновременно отталкивались от дна и плыли рядом вверх по реке, среди лилий, иногда переговариваясь, иногда в дружелюбном молчании. Между ними возникла какая-то особая близость, они поначалу и сами не могли понять, что это за чувство. Занимаясь его спиной, она как будто с ним разговаривала — без слов.

«Как странно, что ты стал моей первой любовью, самой неудачной любовью, — словно бы говорила Констанс. — Ты единственный, с кем мне совсем ничего не удалось добиться. Ну, конечно же, я… я тоже твоя первая любовь… ты тоже в меня тогда влюбился, я была дурой, но не до такой степени, чтобы не понять этого. Но почему у нас ничего не вышло? Тогда я решила, что ты холодный, занятый только собой эгоист. Однако теперь, оглядываясь назад, я думаю, что это была просто-напросто робость. Питомцы английских школ часто страдают аутизмом, а уж когда им приходится общаться с девочками, ни о какой предприимчивости не может быть и речи».

Массаж усыпил Блэнфорда, словно кота, и Констанс нахмурилась, потому что его психика реагировала на массаж, словно на ласку, но как врач она добивалась совсем иной реакции.

— Обри! Проснитесь! Пора поплавать. Солнце уже садится.

Он поворчал, но согласился.

— Мне снилось, что мы были вместе, — мрачно произнес он. — Наконец-то это произошло. Вы ведь были моей первой любовью.

Констанс нахмурилась и неохотно кивнула.

— А я — вашей, да?

Она, немного помолчав, призналась:

— Да еще какой!

Довольно долго ни тот ни другая не решались заговорить.

— Проклятье! — наконец воскликнул Блэнфорд. — Как вы думаете, что, черт подери, нам помешало? Это можно исправить?

Она засмеялась и печально развела руками.

— Нет, конечно же! — однако голос у Констанс был веселый. — Только взгляните на себя, на меня… Мы изрядно потрепаны войной, и не только ею, да еще сказались годы, и весьма непростые годы… В общем, мы оба с вами промахнулись!

Ужасно, нет, невыносимо было думать, что она права. Неожиданно он осознал, что всегда лелеял в памяти ее образ — даже когда ее не было рядом, даже когда он как будто забывал о ней. Даже и тогда она не покидала его мысли и его сердце.

— Вы всегда были со мной. Мне кажется, я не принял ни одного решения, не продумал ни одной мысли без вашего участия. Да-да, даже когда вы были с Аффадом, то все равно оставались моей путеводной звездой! Странно все-таки! С любой другой женщиной это называлось бы «любовью». Но я не смею произнести слово «любовь»! Я боюсь, что вы станете возмущаться!

— У меня нет сил на флирт. Но я не отчаиваюсь, в каком-то смысле я все еще открыта для нового чувства. Однако мое мироощущение изменилось. После его смерти мне стало ясно, правда, не сразу, что я не смогу больше любить, как прежде: безоглядно, в трепетном безумии. Как ни парадоксально, новая свобода, которую я обрела после его смерти, подарила мне способность любить правильнее, лучше и в то же время оставаться хозяйкой самой себе. Свобода — но и более глубокая, более чистая любовь. Ну да, я больше не смогу полностью кому-то подчиниться, каким бы сильным ни было чувство. Теперь я стою на пороге среднего возраста, видимо, в этом все дело.

Он слушал ее молча и с опаской, так как нет ничего более безнадежного, чем женщина, которая пытается анализировать природу любви, тысячи ее форм и вариантов.

— Я наблюдал за этим прелестным мальчиком. Вам удалось так много ему дать, что вы заслужили право называться его матерью, — сказал Блэнфорд. — У него есть великолепное ощущение самодостаточности, отчужденности от суетных радостей. Наверняка он станет художником. Он не строит иллюзий, когда глядит кругом — зато как будто проникает в глубь вещей, видит их первичную суть, их тоску об истинном Боге! Но это на поверхности, а как передать его потрясающую отрешенность? И я был таким же, аутистом, совершенно чистым, но, к сожалению, больше не буду таким для вас — никогда. Если бы вы тогда пробудили меня от смертельного сна, я бы молился на вас весь остаток жизни! Увы, нет, этого не случилось, мне было суждено и дальше спать, много лет, прежде чем догнать вас на этих камнях, после долгой и несчастной войны. До чего же причудливо распоряжается нами жизнь!