На нем незастегнутое пальто, в одной руке он держал шляпу, в другой – бутылку водки. Судя по мутным глазам, он сильно выпил, но его кривые ноги шагали твердо.

– Это – счастливо, – говорил он, идя рядом. – А я думал: с кем бы поболтать? О вас я не думал. Это – слишком высоко для меня. Но уж если вы – пусть будит так!

Он сунул бутылку в карман пиджака, надел шляпу, а пальто сбросил с плеч и перекинул через руку.

– Что вы хотите? В чем дело? – строго спросил Самгин, – мускулистая рука Дронова подхватила его руку и крепко прижала ее.

– Хочу, чтоб ты меня устроил в Москве. Я тебе писал об этом не раз, ты – не ответил. Почему? Ну – ладно! Вот что, – плюнув под ноги себе, продолжал он. – Я не могу жить тут. Не могу, потому что чувствую за собой право жить подло. Понимаешь? А жить подло – не сезон. Человек, – он ударил себя кулаком в грудь, – человек дожил до того, что начинает чувствовать себя вправе быть подлецом. А я – не хочу! Может быть, я уже подлец, но – больше не хочу... Ясно?

– Не ожидал я, что ты пьешь... не знал, – сказал Самгин. Дронов вынул из кармана бутылку и помахал ею пред лицом его, – бутылка была полная, в ней не хватало, может быть, глотка. Дронов размахнулся и бросил ее далеко от себя, бутылка звонко взорвалась.

– Устроить тебя в Москве, – начал Самгин, несколько сконфуженно и наблюдая искоса за покрасневшей щекой спутника, за его остреньким, беспокойным глазом.

– Должен! Ты – революционер, живешь для будущего, защитник народа и прочее... Это – не отговорка. Ерунда! Ты вот в настоящем помоги человеку. Сейчас!

Шагая медленно, придерживая Самгина и увлекая его дальше в пустоту поля, Дронов заговорил визгливее, злей.

– Я здесь – все знаю, всех людей, всю их жизнь, все накожные муки. Я знаю больше всех социологов, критиков, мусорщиков. Меня судьба употребляет именно как мешок для сбора всякой дряни. Что ты вздрогнул, а? Что ты так смотришь? Презираешь? Ну, а ты – для чего? Ты – холостой патрон, галок пугать, вот что ты!

Самгин стал вслушиваться внимательней и пошел в ногу с Дроновым, а тот говорил едко и горячо.

– Твои статейки, рецензии – солома! А я – талантлив!

Он остановился, указывая рукою вдаль, налево, на вспухшее среди поля красное здание казармы артиллеристов и старые, екатерининские березы по- краям шоссе в Москву.

– Казарма – чирей на земле, фурункул, – видишь? Дерево – фонтан, оно бьет из земли толстой струёй и рассыпает в воздухе капли жидкого золота. Ты этого не видишь, я – вижу. Что?

– Дерево – фонтан, это не тобой выдумано, – машинально сказал Самгин, думая о другом. Он был крайне изумлен тем, что Дронов может говорить так, как говорит, до того изумлен, что слова Дронова не оскорбляли его. Вместе с изумлением он испытывал еще какое-то чувство; оно связывало его с этим человеком очень неприятно. Самгин оглянулся; поле было безлюдно, лишь далеко, по шоссе, бежала пара игрушечных лошадей, бесшумно катился почтовый возок. Синеватый осенний воздух был так прозрачен, что все в поле приняло отчетливость тончайшего рисунка искусным пером.

– Не мной? Докажи! – кричал Дронов, шершавая кожа на лице его покраснела, как скорлупа вареного рака, на небритом подбородке шевелились рыжеватые иголки, он махал рукою пред лицом своим, точно черпая горстью воздух и набивая его в рот. Самгин попробовал шутить.

– Ты напал на меня, точно разбойник... Но Дронов не услышал шутки.

– Я – знаю, ты меня презираешь. За что? За то, что я недоучка? Врешь, я знаю самое настоящее – пакости мелких чертей, подлинную, неодолимую жизнь. И чорт вас всех возьми со всеми вашими революциями, со всем этим маскарадом самомнения, ничего вы не знаете, не можете, не сделаете – вы, такие вот сухари с миндалем!..

Он сильно толкнул Самгина в бок и остановился, глядя в землю, как бы собираясь сесть. Пытаясь определить неприятнейшее чувство, которое все росло, сближало с Дроновым и уже почти пугало Самгина, он пробормотал;

– Ты, Иван, анархизирован твоей... профессией!

– Жизнью, а не профессией, – вскрикнул Дронов. – Людями, – прибавил он, снова шагая к лесу. – Тебе, в тюрьму, приносили обед из ресторана, а я кормился гадостью из арестантского котла. Мог и я из ресторана, но ел гадость, чтоб вам было стыдно. Не заметили? – усмехнулся он. – На прогулках тоже не замечали.

– За что ты был арестован? – спросил Самгин, чтоб отвлечь его другой темой.

– В связи с убийством полковника Васильева, – идиотство! – Дронов замолчал, точно задохнулся, и затем потише, вспоминающим тоном, продолжал, кривя лицо: – Полковник! Он меня весной арестовал, продержал в тюрьме одиннадцать дней, затем вызвал к себе, – извиняется: ошибка! – Остановясь, Дронов заглянул в лицо Клима и, дернув его вперед, пошел быстрее. – Ошибка? Нет, он хотел познакомиться со мной... не с личностью, нет, а – с моей осведомленностью, понимаешь? Он был глуп, но почувствовал, что я способен на подлость.

Самгин, отвернувшись в сторону, пробормотал:

– Они, кажется, всем предлагают... служить у них...-

– Нет! – крикнул Дронов. – Честному человеку – не предложат! Тебе – предлагали? Ага! То-то! Нет, он знал, с кем говорит, когда говорил со мной, негодяй! Он почувствовал: человек обозлен, ну и... попробовал. Поторопился, дурак! Я, может быть, сам предложил бы...

– Перестань, – сказал Самгин и снова попробовал отвести Ивана в сторону от этой темы: – Это не ты застрелил его?

Спросил он, совершенно не веря возможности того, о чем спрашивал, и вдруг инстинктивно стал вытаскивать руку, крепко прижатую Дроновым, но вытащить не мог, Дронов, как бы не замечая его усилий, не освобождал руку.

– Разве я похож на террориста? Такой ничтожный – похож? – спросил он, хихикнув скверненько.

– Странный вопрос, – пробормотал Самгин, вспоминая, что местные эсеры не отозвались на убийство жандарма, а какой-то семинарист и двое рабочих, арестованные по этому делу, вскоре были освобождены.

– Нет, – говорил Дронов. – Я – не Балмашев, не Сазонов, даже и в Кочуры не гожусь. Я просто – Дронов, человек не исторический... бездомный человек: не прикрепленный ни к чему. Понимаешь? Никчемный, как говорится.

– Анархист, – снова сказал Самгин, чувствуя, как слова Ивана все более неприятно звучат.

– И, если сказать тебе, что я застрелил, ведь – не поверишь?

– Не поверю, – повторил Самгин, искоса заглядывая в его лицо.

Дронов, трясясь в припадке смеха, выпустив его руку и отсмеявшись, сказал:

– У моих знакомых сын, благонравный мальчишка, полгода деньги мелкие воровал, а они прислугу подозревали...

«Похоже на косвенное признание», – сообразил Самгин и спросил: – При каких обстоятельствах его убили?

Дронов круто повернул назад, к городу, и не сразу, трезво, даже нехотя рассказал:

– Говорят: вышел он от одной дамы, – у него тут роман был, – а откуда-то выскочил скромный герой – бац его в упор, а затем – бац в ногу или в морду лошади, которая ожидала его, вот и все! Говорят, – он был бабник, в Москве у него будто бы партийная любовница была.

– Кто может знать это? – пробормотал Самгин, убедясь, что действительно бывает ощущение укола в сердце...

– Полиция. Полицейские не любят жандармов, – говорил Дронов все так же неохотно и поплевывая в сторону. – А я с полицейскими в дружбе. Особенно с одним, такая протобестия!

Он снова начал о том, как тяжело ему в городе. Над полем, сжимая его, уже густел синий сумрак, город покрывали огненные облака, звучал благовест ко всенощной. Самгин, сняв очки, протирал их, хотя они в этом не нуждались, и видел пред собою простую, покорную, нежную женщину. «Какой ты не русский, – печально говорит она, прижимаясь к нему. – Мечты нет у тебя, лирики нет, все рассуждаешь».

«Возможно, что она и была любовницей Васильева», – подумал он и спросил: – Ты, конечно, понимаешь, как важно было бы узнать, кто эта женщина?

– Какая? – удивился Дронов. – Ах, эта! Понимаю. Но ведь дело давнее.

Самгину было уже совершенно безразлично – убил или не убивал Дронов полковника, это случилось где-то в далеком прошлом.