Через год после нашего открытия ряды, вдоль которых фланировал Бен, были уже постоянно заполнены покупателями – каждый день, начиная с полудня и почти что до вечера. У многих вошло в привычку, прогуливаясь после обеда по Коллинз-стрит, заглядывать в магазин Лангли, чаще всего не для того, чтобы купить что-нибудь, а просто провести время. Но мои продавщицы были вышколены и терпеливы, поэтому постепенно праздные зеваки неминуемо становились покупателями. Я изучила круг наиболее знатных дам из всего Мельбурна и обычно выходила к ним сама, а если появлялась новая, то одна из наших девушек обязательно предупреждала меня или Бена, чтобы мы обслужили ее сами. И вот так, где терпением, где лестью, мы выстроили нашу собственную клиентуру и добились долгожданных прибылей.

За долгие шесть лет мы с Беном заработали денег и сделали Лангли еще богаче. В Мельбурне до сих пор не знали, владею ли я магазином вместе с Лангли или он меня просто нанял; с одной стороны, всем было известно, что моя фамилия тоже Лангли, но с другой – у меня совершенно не было связей с высшим обществом, поэтому там неоткуда было узнать, совладелица я или нет. Неоспоримо было лишь то, что я продолжала ютиться в крашеной лачуге в самом конце Лангли-Лейн, а в свободное от работы время выступала в качестве бесплатной не то няньки, не то гувернантки для детей Розы Лангли. В обществе не сомневались, что я принадлежу к числу немногих, о которых говорят, что они приближенные Джона Лангли, и что меня хорошо принимают в его доме. Но никто не знал, к кому меня следует отнести: я стояла как бы особняком. Поэтому в Мельбурне меня уважали, но, что называется, не пускали ко двору.

И в принципе меня это устраивало, пусть даже Бен ни за что бы мне не поверил. Он всегда скептически морщился, когда я пыталась доказать, что у меня нет ни малейшего желания пойти на одну из вечеринок, к которым завсегдатаи магазина Лангли покупали перчатки и платья. Бен вообще относился ко мне подчеркнуто внимательно, и мне это нравилось; у нас было редкое взаимопонимание и симпатия, наши отношения были непринужденны и легки. Что касается Джона Лангли, он никогда не проявлял особенной привязанности к Бену, только терпел его. Временами я даже тешила себя мыслью, что Лангли иногда испытывал к Бену чувство ревности: ему горько было сознавать, что в свои пятьдесят Бен все еще не потерял привлекательности для женщин, посещавших дамский отдел. Ему претила привычка Бена подкрашивать усы и проводить вечера в пивных барах. И все же Бену нельзя было отказать в наличии собственного стиля. Во всей его длинной фигуре в черном плаще, в том, как он завязывал галстук, в его манере кланяться или щелкать пальцами, чтобы подстегнуть мальчишку-посыльного поскорее открыть дверь посетителю, – во всем присутствовала несколько щегольская элегантность, пусть даже чуть нарочитая, но всегда бьющая в цель. Вы ни за что не заметили бы, что на самом деле его грубо очерченные черты лица почти что уродливы. Нет, Бен, вне всякого сомнения, подходил для бизнеса, так же как мои платья из черного шелка.

Вошла Сюзанна Хиггинс и внесла виски для Бена и мой чай, сервированный на фарфоре краун-дерби, подаренный мне год назад самим Джоном Лангли в честь пятилетнего юбилея магазина. Он сделал этот подарок и для своего удобства тоже. Иногда он приходил ко мне обсудить дела и тогда пил чай вместе со мной, а между тем грубо сделанной керамики он терпеть не мог.

Пока я мелкими глотками пила свой чай, бросая взгляды на разбросанные по столу книги, Бен успел выпить две порции виски.

– Эмми, я начинаю чувствовать свой возраст. Видишь, что со мной творится?

Это заявление было столь неожиданным и необычным для Бена, что мое внимание целиком обратилось на него.

– Но почему, Бен?

Он вздохнул и опустил свой стакан.

– Стоит мне подумать о Штатах, как я сразу же чувствую, что превратился в никчемного старика. Вернись я сейчас туда – ну что бы я мог делать, кроме как заполнять какие-нибудь бланки? Когда-то я был чертовски метким стрелком. Я мог бы пригодиться еще кое для чего.

Бен никогда не забывал о родине, и в дни начала войны между отдельными штатами он повесил над своим рабочим столом на первом этаже портрет Авраама Линкольна, да еще таким образом, чтобы его было лучше видно покупателям. Этим поступком он страшно разозлил Джона Лангли, так как тот был на стороне Юга, впрочем, до того, чтобы потребовать убрать портрет, дело не дошло. Сам же Бен чувствовал себя отчасти виноватым в том, что лишен возможности принять участие в борьбе. Я подозревала, что на самом деле он вовсе не против оставаться здесь, но тем не менее с удовольствием целыми днями вздыхает и кусает себе локти, помышляя о защите интересов Штатов и втайне мечтая о той славе, которую мог бы снискать себе на этом поприще. Когда же я сама начинала думать об этом, то первой моей мыслью было, что война означает блокаду Южной конфедерации Штатов Севером, что неминуемо повлечет за собой сокращение поступлений хлопка в Манчестер и соответственно в наш магазин. Дабы не задеть патриотических чувств Бена, я никогда не заводила об этом разговора, но он не мог не слышать громогласных рассуждений на эту тему Джона Лангли.

– Ну что ты говоришь, Бен! – Я посмотрела ему в лицо. – Мне ты тоже необходим.

Он подергал себя за ус, как обычно делал, когда волновался или испытывал удовольствие.

– Рад по-прежнему слышать это от тебя, мисс Эмма. Конечно же, мне, старому дурню, приятно, черт возьми, когда женщина говорит, что я ей необходим. Но иногда вот, глядя, как ловко у тебя получается вести эти дела, как лихо ты управляешься с самим Джоном Лангли, я удивляюсь, сколько же времени ты собираешься держать возле себя мужчину – какого бы то ни было.

– Ты будешь нужен мне всегда! – сказала я и при этом не лгала. – Ты сам прекрасно знаешь, Бен, что есть вещи, которые женщина не может дать себе сама. Ты нужен для нашего дела – для моего дела.

Он кивнул. Мы оба прекрасно понимали, какие роли отведены каждому из нас. То, что здесь, в этой крошечной убогой комнатушке на втором этаже, я, и только я, вела все учетные книги, принимала решения, сколько, чего и какого цвета брать, по каким ценам, не имело для нас никакого значения, хотя эта работа традиционно считалась мужской. Пока покупатели видели внизу Бена, у них были все основания для уверенности, что я не вышла за рамки отведенной мне женской роли. Те, кто работал у нас, конечно, знали об этой подмене, но старались соблюдать конспирацию. Женщина тогда могла позволить себе зайти в коммерцию лишь с черного входа, да и то стараясь поменьше шуршать юбками. С каждым годом Мельбурн все более утрачивал облик пограничного города, а женщины постепенно становились такими, какими обычно хотят их видеть мужчины, поэтому я старалась вообще быть тише воды, ниже травы.

– Необходимость во мне сразу отпадет, как только Адаму хватит ума подыскать себе работу на берегу, – угрюмо сказал Бен, – да и тебе не годится так подолгу оставаться одной.

– Я вышла замуж за моряка, – напомнила я суровым тоном, – и не жду, что он вдруг превратится в фермера. Если бы у меня были дети, никто бы и не вспомнил, что я одна.

И я посмотрела на него долгим взглядом, красноречиво говорящим, что обсуждение этой темы закрыто и мне пора вернуться к работе над книгами. Бен был единственным, с кем я могла поделиться своей болью, но тем не менее он знал обо мне не все – было еще кое-что, о чем он ни за что бы не догадался. Он знал даже о моей недолгой беременности, о том, что я потеряла ребенка, недоносив его; кроме Адама, он был единственным, кого я считала возможным в это посвятить. Иногда нестерпимая мука и желание иметь собственных детей от Адама настолько меня переполняли, что мне хотелось с кем-нибудь об этом поговорить. Бен всегда с пониманием выслушивал меня, никогда не спорил и держал все мои откровения в тайне. Я не опасалась, что с его помощью они дойдут до чьих-либо ушей; даже пьяный, он контролировал себя. Бен был мне помощником, другом и доверенным, причем до такой степени, что, узнай об этом любая из женщин в магазине, она была бы просто возмущена. Мы никогда не встречались с Беном за пределами магазина, но и на расстоянии я чувствовала его защиту и опеку.