— Послезавтра в Сухую Буйволу пойдут грузовики, — сказал он, вставая. — На переброску шерсти. Облюбуй самую лучшую машину — и в добрый час.

— Что переказать Алеше?

— Выговор от батька!

— За что, Лукич?

— Чтоб порядки свои там не вводил! — сердито сказал Иван Лукич, постукивая папиросой о коробку. — Молодой еще! Стрижку, видишь ли, провели не так… Умник какой отыскался! Сколько годов стригли — и ничего, а тут не так! Так и переказки, что батько недоволен. Я скоро сам в Сухую Буйволу проскочу…

— Может, Алеша добра желает, — тихо возразила Василиса. — Хочет как лучше…

— Знаем мы это добро! У Ивана тоже на словах добро, а на деле…

— И на Ивана зря в обиде… Что тебе Иван плохого сделал?

— Баламутит людей, вот что он делает! — Иван Лукич чиркнул спичкой, прикурил, — Тебе разве не видно, что творится в Журавлях? Жили люди, трудились, переходящие флаги или там всякое первенство завсегда брали… А что теперь? Все заговорили о новых Журавлях, на Ивана поглядывают, к нему захаживают, все к чертежам приглядываются, а про силос забыли… Корма кто нам будет заготовлять? Иван или Алексей?

— Не злись, а поговори с Ваней, — все так же тихо посоветовала Василиса. — Ему ты не чужой, и сын тебе зла не желает, это я, Лукич, точно знаю.

— Ничего, мать, не знаешь!

Иван Лукич махнул рукой, точно рубанул саблей, хотел уйти.

— Погоди, Лукич… — Что еще?

— Была я у бати… Струна у него лопнула. Просил, чтоб купил.

— Что-то часто они у него рвутся… Ладно, куплю.

— И приболел наш дедусь, навестил бы его.

— Сегодня вечерком заскочу. — Потоптался у порога. — Так я накажу завгару, чтоб захватили в Сухую Буйволу. Собирайся… Только вот что хочу сказать, Василиса. В арбички не впрягайся, выбрось эту дурь из головы, меня не позорь… В районе узнают, засмеют! Поживи, погости у сына и возвертайся…

Лицо Василисы то бледнело, то чернело, губы мелко-мелко дрожали, и она, слушая мужа, готова была расплакаться. Боялась, как бы, помимо ее воли, не сорвались с ее вздрагивающих губ те страшные слова, которые в душе своей она давно вынянчила и которые теперь так просились наружу… Не она, а сердце ее, сжимаясь от боли, порывалось крикнуть: «Так знай? Лукич, к тебе я не вернусь! Отмучилась, хватит! И буду ли я арбичкой или еще кем — моя печаль, и разрешения у тебя не спрошу!» С трудом удержалась, и только плечи ее, как под тяжестью, сжались, и она, не в силах стоять, опустилась на лавку.

— Как же корова, птица? — приоткрыв дверь, спросил Иван Лукич. — Или сын-архитектор ими будет заниматься?

— Груня обещала подсобить, — чужим, сдавленным голосом ответила Василиса, когда за широкой, чуть согнутой спиной мужа тихо закрылась дверь.

Как ни больно было Василисе сознавать, что с мужем все кончено, как ни надрывалось ее сердце, но она понимала, что самое трудное для нее был не этот короткий и обидный разговор, а та встреча с Ксенией, от которой, как она того ни желала, уйти не могла. Мысль о свидании с Ксенией жила, разбухала, и забыть об этом, отвергнуть эту мысль, отказаться от нее, — у Василисы не было сил. Сама еще толком не соображая, зачем, ради чего нужна ей эта встреча, не понимая, о чем могут беседовать две женщины — молодая и старая, Василиса желала этой встречи, ждала ее. Мучительно думала о том, как Ксения войдет в комнату, как они, глядя друг на друга, без слов поймут, почему встретились, и поэтому желание повидать Ксению и поговорить с ней о муже росло в ней с каждым часом…

Вечером, в канун отъезда, когда все пожитки были собраны и увязаны, а сама Василиса мысленно была уже у сына Алексея, она вдруг попросила внука Ванюшку побежать в гараж и сказать Ксении, что ее зовет Иван Лукич.

Ничего не подозревая и думая, что Иван Лукич не захотел ехать на мотоцикле, Ксения подкатила к книгинскому дому на «Волге». Мельком заглянув в смотровое зеркальце, бывшее у нее всегда перед глазами, и поправив поясок на узких трикотажных брюках, Ксения быстрыми легкими шагами смело прошла в дом… И сразу догадалась; что ее позвал не Иван Лукич, а его жена, смотревшая на нее полными удивления и горечи глазами. Ксения испуганно прикрыла дверь, прижалась к ней спиной, не отрывая от щеколды рук, как бы боясь, что Василиса вдруг накинет на них наручники или свяжет веревкой. Вся ее тонкая фигура гибко выпрямилась, как перед дракой, и только правая стройная нога, опираясь на носок, чуточку вздрагивала. Миловидное лицо ее с колечками-завитками волос на висках вспыхнуло таким густым румянцем, что покраснела даже тонкая, точеная шея. Строгие, немигающие глаза, озаренные сильным светом свисавшей, с потолка лампы, смотрели с мольбой и словно говорили: зря ее сюда позвали, она ни в чем не повинна.

Василиса смотрела на молодую красивую женщину и видела не Ксению, а себя, свою молодость, и теперь она понимала, почему так ждала и так желала этой встречи. До чего же, оказывается, хорошо устроена жизнь. Иногда можно посмотреть на себя со стороны, можно взглянуть на ту Ва-сену, которую когда-то любил Иван Лукич. Такое случается не часто, и поэтому боль под сердцем, которая столько времени мучила ее, вдруг исчезла… Василиса улыбнулась, и эта ее улыбка и повеселевшие, в мелких морщинках глаза сказали Ксении, что бояться ей нечего и что она может отойти от дверей и даже сесть. Все так же приветливо улыбаясь, Василиса взяла Ксению за руку, ласково, как мать свою любимую, но в чем-то провинившуюся дочь, и усадила ее на диван. Сама она, говоря своими веселыми глазами, что давно ждала этой встречи, аккуратно подобрала рукой юбку и села рядом. Ксения облегченно вздохнула и подумала: «Значит, о том, что Иван Лукич ко мне пристает, она ничего не знает, а я, дура, так испугалась… Тогда зачем же меня позвала? И о чем мы будем говорить? Может, о Ванюшке? Нет, о Ванюшке ничего не скажу…»

Но Василиса заговорила своим тихим голосом не об Иване. О нем она даже не вспомнила, и это еще больше удивило Ксению. Василиса поведала о том, что завтра покидает Журавли, и надолго; что ехать ей к Алексею, необходимо, а мужа одного оставлять дома жалко: как оя, бедняга, без нее будет жить, кто за ним приглядит и присмотрит… Слушая молча эти ненужные ей откровения, Ксения снова насторожилась, снова сердце ее наполнилось тревогой, и правая нога с острой, как у девочки, коленкой мелко-мелко задрожала. «И чего, бедняжка, вся дрожишь?» — подумала Василиса. Ксения выпрямила ногу, хотела успокоиться и не могла. А Василиса говорила все также спокойно и все смотрела сбоку на Ксению, смотрела так пристально, точно впервые увидела ее. Этот странный, настойчивый взгляд пугал Ксению. Она была молода и не могла понять, что старая женщина ничего плохого о ней не думала, что она смотрела на самое себя и никак не могла насмотреться, что говорила она одно, а думала совсем другое. Василиса думала о том, как устроена жизнь; оказывается, молодость не пропадает, не исчезает бесследно; та пора жизни, когда человек молод здоров, красив, переходчива, погостит у тебя положенное ей время, порадует, а потом перейдет к другому… Никому не обидно. Когда-то молодость была у Василисы, а теперь она у Ксении. Думала Василиса и о том, что когда-нибудь постареет и Ксения, и тогда рядом с ней, как свежий росток возле старого дерева, появится другая молодая женщина, такая же стройная и красивая, как и сама Ксения. И так будет всегда. Думая об этом, Василиса приходила к выводу, что и Иван Лукич постарел и что осуждать его за то, что он любит Ксению и что ему с ней хорошо, нельзя; что ничего в том нет плохого, если Ксения, работая у Ивана Лукича шофером, улыбнется ему ласково, и обед сготовит, и бельишко постирает. И тут она сказала то, что давно хотела сказать:

— Ксюша, милая, оставляю Ивана Лукича на твое попечение.

— Тетя Василиса! — со стоном вырвалось у Ксении. — Что вы такое говорите?

— А что? — искренне удивилась Василиса. — Я тебя как мать прошу, как старшая… Человек он немолодой, останется один-одинешенек. — Нагнулась и фартуком тронула влажные глаза. — Дочек у него нету, а на сына Григория да на невестку надежда у меня плохая.