XV

Ну что, Иван, не удержал себя? Выпустил удила? Опять померялся силой с отцом? Плохой брат, плохо. Знаю, что и думать об этом противно и сердце болит, ноет так, что слезы тугим комком подкатываются к горлу — не проглотить. И ехал молча и боялся взглянуть на Ксению стыдно… Только от Ксении ничего не скроешь. Глазастая, все видела и все понимала. Понимала Ксения и то, что тебе было тошно смотреть на белый свет, что в эту минуту тебя не радовал тихий летний вечер в степи и тем более не волновало то, что солнце, коснувшись щетины хлебов на пригорке, подожгло их, и просторное пожарище заполыхало на горизонте. Знала Ксения и о том, что ты, управляя машиной, был и нем и глух; не слышал, как над головой, будто птица крыльями, хлопал парус, как нагретый за день воздух бил в лицо. Смотрел на пыльную, уплывавшую под колеса дорогу и все думал и думал о том, как гке в будущем обойтись без отцовской помощи, чтобы никогда и ни о чем его не просить, не унижаться перед ним. Трудно будет? Да, нелегко. У отца власть, в Журавлях не ты, а он хозяин. Стоило бы ему сказать одно слово — «сделать», — и канал завтра был бы очищен от ила. У тебя же, Ваня, никакой власти нет. Ты тут гость, студент-дипломник, и все. Ты никому не можешь приказать, и надеяться ты можешь не на поддержку отца, а только на самого себя, на свои руки. Вот на эти, что лежат на баранке руля, — сильные, с длинными пальцами. А может, перебраться в «Россию» к Игнатенкову, как советовал Скуратов? Может, зря тогда не послушался этого совета? Нет, нет, никудa из Журавлей не уедешь. А что, если бы засучить рукава и взяться за лопату? Одному? Ради смеха? Да, верно, одному эту тяжесть не поднять. А Ксения? А Настенька? Можно попросить Марусю и ее отца. Дружно взялись бы. Пусть тогда Иван Лукич приезжает и поглядит, как бурлит в шлюзах вода, и пусть лишний раз убедится Ивана ничем не испугать.

Но разве лопатами можно вынуть десятки тонн ила? Все, конечно, можно, но сколько для этого потребуется времени? Месяц или два? «Что я скажу Настеньке? Как я посмотрю ей в глаза?» Не хочется возвращаться на шлюзы, стыдно видеться с Настенькой? Не заезжай! Разве мало в степи дорог? Сверни на любую, хотя бы на ту, которая ведет на Маныч. У тебя есть ружье, патроны. Да, да, надо непременно ехать на Маныч.

— Ксения, далеко отсюда до Маныча? — Иван облизал пересохшие губы.

— Часа три езды, — ответила Ксения. — А что?

— Поедем уток стрелять!

— В ночь?

— Испугалась? Говорят же охотники, что самая удачная охота бывает на зорьке. Поедем, а?

Ксения промолчала. Не. знала, что сказать. Иван смело поглядел на нее и улыбнулся. Отвечая доверчивой улыбкой на его улыбку, Ксения и без слов понимала, что Иван говорил ей неправду не об охоте и не об утках думал, а о ней, о Ксении, и еще о том тайном и радостном, о чем с тревогой думала и она что только ради нее готов ночью ехать по неведомой дороге на Маныч; что ему хотелось затеряться с нею где-нибудь в степи, как именно этого желала и она. Они стыдились об этом говорить вслух, говорили совсем о другом, а думали всю дорогу как раз о том, что вдвоем им на Маныче будет так хорошо…

XVI

— Ночь в степи густеет быстро. Не успело завечереть, а уж вокруг стеной поднялась тьма. Иван включил фары. Впереди побежала яркая полоска света. Две колеи прятались в траве и тянулись, тянулись без конца и края. Ехали уже четвертый час, а Маныча все не было. И вдруг колеи-стежечки пропали, будто их кто обрубил. «Газик» покатился тряско, видно, по сухой и кочковатой целине. Перед фарами кустилась низкая и сизая, как дым, полынь, в полоску света попадали косматые папахи курая, желтоватый на свету кипчак покрывал землю мягким войлоком. «Заблудились, заблудились», — с тревогой думала Ксения. Сказать же об этом Ивану боялась и лишь шепотом спросила:

— Ваня, может, мы не туда едем?

Иван промолчал. То, что они заблудились, сомнений у него не вызывало. Но должен им когда-либо встретиться Маныч? Не могли они его объехать? Теперь под колеса все чаще попадались песчаные полянки, а Маныча опять не было. Не то волчица, не то собака перебежала путь и пропала в темноте. В свете фар взметнулся заяц, затем попалась лисица, а Маныча все не было. Колеса то налетали на кротовые затвердевшие бугорки, то шумно давили песок. Проехали еще километра три или четыре, и радиатор неожиданно уперся в зеленую стену камыша. Лучи пронизывали точно бы и не камыш, а густые, рослые и снизу оголенные прутья.

Не заглушая мотора и не гася света, Иван пошел на разведку. Ксения прислонилась к машине. Сырой треск под ногами у Ивана удалялся и ослабевал, а потом и совсем затих. Над камышами, будто хлопая в ладоши, била крылом о крыло какая-то грузная птица. Метрах в двадцати она опустилась и еще долго копошилась там, умащиваясь на ночлег. «Это, наверно, дрофа», — подумала Ксения. Ее лихорадило. Мысль о том, что именно в эту ночь должно будет случиться то, чего она так ждала и так боялась, не выходила из головы и только усиливала дрожь. Еще в Журавлях, собираясь с Иваном в дорогу, Ксения не разумом, а сердцем поняла, что то, чего она так долго желала, непременно придет к ней или в эту поездку или уже не придет никогда. Ксению пугало лишь то, что ее счастье, которое не по ее вине было отодвинуто на девять лет, снова вернулось к ней, и явилось оно не дома, а в этих камышовых зарослях и в такую глухую ночь.

Раздвигая руками упругую заросль, Иван прошел метров сорок и остановился. У ног холодно блеснула вода. Берег низкий, укрыт травой, как ватой. Иван смотрел и не мог понять: река это или озеро. Плюхнулась лягушка, будто кто бросил камень, за ней прыгнула другая, третья. Из-под ног, издав трескучий звук, поднялся и сразу же упал на воду утиный выводок. Иван вздрогнул и подумал: «Ну вот, кажется, дальше ехать некуда». Он вернулся к машине, обнял Ксению, точно боясь, как бы она не убежала от него. Ксения и не думала убегать, рук его не отстранила, только вся мелко-мелко дрожала.

— Что там, Ваня?

— Вода. Я так думаю, что это и есть Маныч. Тебе холодно?

— Как-то боязно. С непривычки. — Меня боишься?

— Разве умеешь кусаться?

— Могу. А что? Рассмеялся и выпустил Ксению из рук. — Заглуши мотор и погаси свет. Тут будем ночевать. Как думаешь, Ксения? Давай устраиваться тут, возле машины.

Руки ее скрестились на груди и сильно, до боли сжали упругие груди. «Как думаешь, Ксения?» И опять сказал неправду. Он хотел спросить, согласна ли она остаться с ним в этих камышах, а побоялся, хотя чего же тут бояться, когда и она об этом подумала, а сказала тоже неправду: «Ночь темная, может, нам отсюда уехать?» Она по-своему поняла и слово «устраиваться». В нем таилась целая фраза, и ей казалось, будто Иван говорил; «Ксюша, милая, я так люблю тебя, и хорошо, что вокруг ни живой души, и мы вот здесь, возле машины, как муж и жена, будем устраиваться на ночлег…»

Исполняя просьбу Ивана, Ксения молча открыла дверку и выключила зажигание. Мотор умолк, и стало так тихо, что хорошо были слышны комариные попискивания и далекий, пугливый всплеск воды. Ксения выключила фары. Темнота сомкнулась, вмиг пропали и камыши и машина — в двух шагах ничего не было видно. Иван закурил и, глядя на черную стену камыша, сказал:

— Так что же, Ксюша, будем спать? Время позднее.

Ксения не ответила. Ее молчание Иван понял как согласие и начал срезать ножом камыш, чтобы сложить из него что-нибудь похожее на постель. Ксения помогала. Падая, камыш издавал треск, будто кто ломал хворост. Срезанные стебли Ксения относила к машине. Вспомнила, как Василиса клала в машину одеяло и подушку. Мать Ивана оказалась прозорливее. Могла бы и Ксения положить в машину какую-то одежонку. Тогда она об этом и не подумала. Теперь ей было стыдно.

Камыш расстелили ровно. Иван лег, желая убедиться, хороша ли получилась постель. Повернулся с боку на бок, прутья выпирали, потрескивали. Встал и сказал:

— Отлично! Но нужно травы. Особенно в головы.