— Завод строит. Ты, Миша, заходи попозже. Он говорил, что сегодня закончит пораньше и часиков в одиннадцать, наверное, уже будет… Вот обрадуется!

Один Михаил ходил, смотрел, да попивал дома чаек.

— Мама…

— Чтэ, Миша?

Вечерние сумерки расползались по комнате. На подернутое льдом окно легли голубоватые отблески сварки. Тревожно звенел перегруженный трамвай.

— Я завтра уезжаю, мама…

Мария Романовна сидела, прижавшись к теплому боку печки. Что она могла возразить? Имела ли на это право? «Не усидит он под твоим крылышком»… Не усидел… Пять дней только и побыл дома… Ну что ж… И это хорошо…

Мария Романовна всю свою жизнь отдала сыну. Многое она пережила за время его болезней, которые, пожалуй, больше здоровья отняли у нее, чем у сына. Все те годы у нее была одна тревога: мальчик растет без отца, сможет лк она вырастить его — настоящим мужчиной? К ее радости, сын ничем не отличался от товарищей, не был «маменькиным сынком», и она этим гордилась, считала, что выполнила свой долг матери.

Время шло, а дружба матери с сыном все крепла. Еще со школы повелось так, что Михаил делился с матерью всеми своими планами, рассказывал о всем случившемся и даже о различных проделках.

Так и сейчас он прямо сказал: — Я завтра уезжаю, мама…

— Новые шерстяные носки в мешск положить или сразу наденешь? — сдерживая слезы, спросила мать.

А что оставалось ей делать? Уговаривать, просить побыть дома? Мария Романовна не могла идти против самой себя, она одобряла сына. Плакать?.. Разве поможет? Нет. Только у него настроение испортится. В конце концов материнские слезы всегда останутся с ней. Всплакнуть можно и глядя на фотокарточку, но только не сейчас, когда он собирается на фронт.

И, обнимая сына, она прошептала:

— Пиши…

Даже не вышла провожать, и он сам захлопнул за собой дверь своего дома. Зачем растягивать тяжелое для обоих прощание?

На вокзале тесно от людей в серых шинелях и ватниках. Комендант станции сидит у себя в кабинете и не показывается. Ему все равно не отправить всех: поезда идут переполненные.

Проболтавшись на вокзале целый день, Норкин пришел к выводу, что ему нужно ехать рассчитывая только на свои силы. Да и желание вернуться домой было велико. Какой-то слабый внутренний голос время от времени нашептывал, что он будет прав, поезда перегружены, посадки на них нет. И чтобы покончить с колебаниями, Михаил сел на дачный поезд. У него была надежда на то, что на маленькой станции будет легче достать билет.

Но и там была уже знакомая картина: шинели, ватники и полушубок в бесконечной очереди и просто на полу. Кое-где среди них виднелись усталые женские лица. Маленькое здание, казалось, вот-вот лопнет от едкого дыма самосада.

«Была не была — повидалась!» — решил Норкин и, изо всех сил работая локтями, пробился в кабинет начальника станции.

— Вам кого? Посторонним вход воспрещен, — сказал сидевший за столом мужчина с отвисшими щеками.

— Кто начальник станции?.

— Я буду, — устало ответил тот же мужчина и осоловелыми глазами посмотрел на Михаила.

— Чудесно! Давайте познакомимся. Лейтенант Норкин. Начальник станции нехотя протянул безжизненную ладонь и пробурчал что-то.

— Я еду с пакетом к Народному комиссару военно-морского флота, — сказал Норкин и помахал перед лицом начальника станции конвертом с большой сургучной печатью. Там лежало обыкновенное направление к месту службы. У всех солдат были такие или подобные бумажки.

Расплывшаяся клякса сургуча и уверенный, повелительный тон лейтенанта показались начальнику станции вескими, убедительными доказательствами, а внешний вид… За месяцы войны ко всему привыкли… Да может, так и нужно для секретности?

И начальник станции спросил уже более приветливо:

— Что вам нужно?

— Во-первых, до прихода поезда я буду в вашем кабинете, а во-вторых, вы посадите меня в первый проходящий эшелон.

Начальник станции кивнул головой, Михаил уселся в углу на свой вещевой мешок и мгновенно уснул.

Разбудили его толчки в плечо и незнакомый голос, который настойчиво требовал:

— Пойдемте, гражданин!

Михаил открыл глаза и сразу проснулся. Над ним склонился стрелок железнодорожной охраны. Он тряс его за плечо и звал с собой.

«Приехали! Сейчас мне объяснят, как пакеты возить!»— подумал Михаил, послушно встал и пошел за стрелком, даже не взглянув на начальника станции.

Стрелок не оглядывался, и Норкин спокойно смог бы убежать, затеряться в толпе, но это не входило в его планы. Он уже успел обдумать свое положение и решил чистосердечно рассказать дежурному по отделению, почему он поступил так.

Стрелок вышел из вокзала и уверенно вел Михаила по путям, то подлезая под вагоны, то перебираясь по тормозным площадкам, и остановился около теплушки, прицепленной прямо к паровозу. Из ее трубы вылетал сноп искр, раскачивался от ветра, сыпал красноватые зерна на побелевшую от снега крышу.

— Откройте! — крикнул стрелок и постучал кулаком в дверь теплушки.

— Кого надо? Служебная, — глухо донеслось в ответ.

— Охрана НКВД!

— Черт их носит по ночам, — заворчали в теплушке, но дверь открыли.

— Возьмите попутчика.

— Нужен он нам! Тут паровозные бригады едут!

Норкин меньше всего интересовался разговором. Перед ним была теплушка, можно было ехать и, подтянувшись на руках, он влез в нее. Стрелок бросил ему вещевой мешок и захлопнул дверь.

На железном листе посреди вагона стояла маленькая железная печурка. Ее бока покраснели от внутреннего жара, искрились от малейшего прикосновения клюки, которую держал в руках человек, сидевший на нарах. Второй стоял у двери и, не отрываясь, смотрел на спину Михаила.

— Здравствуйте… Куда можно мешок положить?

— Видали? Влез нахалом, а тут вежливость вспомнил, — не без злости сказал парень лет двадцати и швырнул кочергу на пол, почти под ноги Михаила.

— И чего его стрелок привел сюда? — вставил свое слово и тот, который все еще стоял у двери. — Родня? К тещё на блины едешь?

Блины больше всего обидели Михаила. Он действительно мог сейчас сидеть дома и есть блины.

— Я… Я… Слово матроса, проломлю кочергой башку за эти слова!

— А ты не кричи, — вмешался в разговор третий, видимо, старший. — Не можешь сказать спокойно?

— Кому говорить? Вам? Вы, как господа, трое едете в теплушке, а я после ранения возвращаюсь на фронт, валяюсь на вокзалах, и вы же еще меня вежливости учите?!

— Страви пар. Неровен час — взорвешься, — добродушно сказал старший, поднял с пола вещевой мешок Михаила и положил его на нары рядом с печуркой. — Вот твое место. А вообще — выбирай любое.

Говорят, что дружба начинается со ссоры. Это вопрос более чем спорный, но сейчас получилось именно так. Не прошло и часа, как Михаил уже сидел за общим ужином и оживленно рассказывал. Его подробно расспроеили о фронте, госпитале и от души посмеялись над выдумкой с пакетом. В свою очередь и о н узнал, что паровоз, ведущий состав, идет от Орла.

— Мы сменные бригады. Когда пришел приказ отступать, мы сразу на паровоз и с тех пор ведем его… Вот уже и до Урала добрались.

— А где остановиться думаете?

— Хоть где… Где нужнее — там и остановимся… Лишь бы власть была наша, советская, — ответил старший и полез на нары. — А немцев выгоним — в Орел вернемся. Вот это город, так город!