— Нет, не пришлют. Экзамены только для того чтобы нас чем-то занять пока мандатная комиссия проверяла наших дедушек, бабушек, братьев и сватьев. И я эту проверку не прошел. Поэтому меня теперь беспокоит, что со мной будет дальше.

Но опасения его, к счастью, оказались несостоятельными. Страшные годы он прошел благополучно. Исчез из моего поля зрения в начале войны.

Уезжали мы из Минска уже впятером. 1-го июля этого года родился наш третий сын Виктор. К сожалению, и его рождение не вызвало перелома в наших отношениях с женой.

Когда я прибыл в академию, Фурта в ней уже не было, и я не знал куда он девался. Встретил я его только в конце 1945-го года, направляясь на работу в академию имени Фрунзе. Он мне так рельефно запомнился, что я его еще издали узнал. Заметно было, что и он узнал меня.

— Товарищ Фурт, если не ошибаюсь!

Лицо полковника сделалось обиженным.

— Какой я Фурт! Я Фуртенко! Прошу запомнить, товарищ Григоренко.

— Но я то вас знал как Фурта.

— Это была ошибка. Я разыскал метрику и восстановил свою действительную фамилию.

Но он не только фамилию «восстановил», он отпустил настоящие запорожские усы. Однако, странное дело, усы не только не добавили ему украинского вида, но подчеркнули еще больше семитский тип. И при этом он стал одним из наиболее яростных разоблачителей «сионистов» и «космополитов». Работал он в той же, что и я, Военной Академии им. М. В. Фрунзе, но на другой кафедре. Он преподавал военную историю. Преподавал уже тогда, когда я прибыл после войны в академию. Преподавал и после того, как меня оттуда изгнали. Его взгляды всегда соответствовали политической погоде. Я всегда, когда мне приходилось публично произносить его фамилию, непременно «спотыкался». И у меня выходило Фурт…енко. В должности комиссара академии Генштаба его не оставили, как он утверждал, именно из-за того, что он Фурт.

Вместо него был прислан полковой комиссар Гаврилов. А некоторое время спустя прибыл и второй руководящий политработник — батальонный комиссар Николаев. Он встал во главе политотдела. До того этот орган возглавлялся комиссаром. Теперь комиссар академии Гаврилов от политотдела освободился. Свободного времени, в котором у комиссара и так недостатка не было, стало еще больше. Основная масса этого времени у обоих уходила на поиски врагов народа, но и еще оставалось не мало. Я знал политработников, которые избыток времени расходовали на повышение своей шахматной квалификации. Николаев и Гаврилов употребили время на склоку.

Николаев — невысокий, широколицый и ширококостный «мужичек». Речь его была неграмотной и косноязычной. Никто в академии его всерьез не принимал. Почему-то он возлюбил меня. И стал частенько приглашать побеседовать. Сначала мне казалось что он пытается приблизиться к пониманию учебного процесса, но скоро я понял, что он просто вербует меня в свои сторонники в склоке против Гаврилова. Он начал подбивать меня выступить против Гаврилова и подбрасывал для этого «факты». Я в резкой форме высказал ему свой взгляд на их склоку и посоветовал прекратить ее. Дело дошло до того, что оба выступили со склочными наскоками друг на друга на общеакадемическом партийном собрании. Я не выдержал и, выступив, после них, «раздел» их, как говорится, «до нага». Я был так зол на этих ничтожеств, что выступление получилось очень острым. В зале стоял почти непрерывный хохот. Может не так от моего выступления, как от того, что произошла некоторая разрядка. В это время уже широко проводились аресты. Атмосфера в академии царила мрачная, тревожная. В тех условиях самое простое, обыденное выступление, не содержащее в себе призывов к бдительности и тем более, выставляющее в смешном виде как раз тех, кто разжигает психоз «бдительности», могло послужить причиной разрядки.

Мне это выступление принесло неожиданную пользу. Меня узнал второй курс и весь профессорско-преподавательский состав. Среди них шли почти непрерывные аресты. К числу друзей из слушателей второго курса, кроме Померанцева, следует отнести комдива, впоследствии генерал-лейтенанта Сухомлина Александра Васильевича и комбрига, впоследствии маршала Советского Союза, Баграмяна Ивана Христофоровича; из преподавателей — комдива, впоследствии погибшего в застенках госбезопасности, Алксниса Яна Яновича. На нашем курсе арестов не было. Я приписывал это тому, что поступившие на первый курс, подверглись тщательной проверке. И только впоследствие пришел к выводу, что действовали тут две причины:

— Первая. Высшим командным кадрам был нанесен столь большой ущерб, что впору было заботиться о подготовке замены, а не заниматься истреблением также тех, что идут на смену. Но не меньшее значение сыграл и случай. Была осень 1937 года — самый разгул репрессий. Самоостановка их в это время была просто невероятной. Но у нас им не дали развиться и набрать силу. А вот тому, что начала не было, мы обязаны двум людям — майору Сафонову, секретарю парторганизации нашего курса и полковнику Гениатуллину — заместителю секретаря этой же парторганизации. Они поняли как раскручивается эта чертова мельница.

Я был непосредственным участником первого и решающего сражения с попыткой начать аресты и на нашем курсе. Как-то, придя на очередное заседание партбюро, я был удивлен присутствием высоких гостей у нас — комиссара академии Гаврилова и начальника академического «смерш», фамилию его я запамятовал. Начинается заседание. Сафонов ровным, будничным, даже каким-то скучноватым голосом, объявляет повестку дня: обычные рутинные вопросы с «разное» — на последнем месте. Гаврилов с места:

— А дело Шарохина?

И тут я замечаю, что в самом дальнем темном углу сидит с каким-то пришибленным видом полковник Шарохин Михаил Николаевич. Впоследствии, уже после войны, встретившись с генерал-полковником Шарохиным на совместной работе, мы подружились. А тогда я видел перед собой подавленного человека, против которого заведено какое-то дело.

Но Сафонов ничем не тревожится. Тем же скучающим голосом он выражает полуудивление:

— Какое дело, товарищ Гаврилов!

— Как какое? — повышает тот голос, — а заявление!

— Ах, заявление, — не меняет тона Сафонов. — Мы его в разном рассмотрим.

— Как в разном? — даже вскакивает Гаврилов. — Я предлагаю рассмотреть его первым.

— Товарищи, вы слышали мое предложение насчет повестки дня? Товарищ Гаврилов неизвестно для чего предлагает изменить всегдашний наш порядок. Я не вижу оснований для этого. Кто за объявленную мною повестку дня — прошу голосовать. Кто против? Нет. Кто за предложенное товарищем Гавриловым изменение? Никого. У кого добавление или изменение к повестке дня? Нет. Переходим к обсуждению первого вопроса.

Гаврилов и начальник «смерш» все заседание просидели рта не раскрывши. На лицах их застыла недовольная мина. Наконец, Сафонов берет в руки заявление Шарохина и читает, что Шарохин совместно служил с такими-то и с такими-то и все они оказались арестованными. Закончив чтение, Сафонов, тем же голосом без какой-либо остановки, говорит:

— Есть предложение заявление принять к сведению.

— Как к сведению?! — вскочил Гаврилов.

— А что же по вашему нам записать? — посерьезнел Сафонов.

— Надо по-партийному спросить с коммуниста, который проглядел врагов.

— Надоело сажать с партийными билетами, — очень тихо, но веско и с презрительной миной на лице, бросил реплику начальник «смерш».

Как обожженый такой репликой, вскочил Гениатуллин. Явно волнуясь, он заговорил с сильным татарским акцентом:

— Ви что, товарищ, имеете какие-то факты против нашего члена партии? Так викладывайте!

— Я не обязан сообщать вам все, что мне известно.

Гениатуллин вскипел окончательно:

— Как вы разговаривит? Ви куда пришел? В партийную организацию! Ви коммунист? Ви говорить о нашем члене организации. Ви обязаны нам положить все факты на стол. Иначе ми с вам спросим неуважение к партии.

Сафонов остановил его движением руки. Затем сказал:

— Товарищ Гаврилов, товарищ (имярек) вы пришли к нам на партбюро. Мы рассматриваем заявление коммуниста, который сообщает, что некоторые люди, с которыми он служил совместно, арестованы органами. Это, конечно, неприятно, но вины в этом нашего товарища нет и мы можем только принять его заявление к сведению. Вы оба возмущаетесь этим, а товарищ (имярек) даже делает намеки на возможный арест. Так вот, — или вы нам сообщаете все, что у вас есть компрометирующего в отношении Шарохина, либо мы поставим вопрос о вашем непартийном поведении.