Зная все это, я не верил ни одному слову Кирилова. Да если бы и не знал, то вряд ли мог бы поверить этому неумному сочинительству. Встречаться с ним мне становилось все труднее, а слушать его злобную брехню просто невозможно. Но он или не замечал моего состояния или с какой-то ему одному известной целью хотел довести меня до такого состояния, чтоб я «сорвался». И такой момент подошел. Мы лежим на пляже, молчим. И вдруг он тихим голосом с каким-то раздумьем, горьким сожалением и злобой говорит: «Вот только жаль Куцнер, сволочь, от меня ушел!» Меня как пружина подбросила: «Ах, ты ж сволота!» Я схватил его за горло. Прижал так, что его стеклянные глаза на лоб полезли, встряхнул его голову трупа и посадил.

— Ушел! — злобно шептал я, держа его за плечи. — Куда он ушел? За границу бежал? Да я его в Москве ежедневно вижу. Но для тебя бежал. Я тоже для тебя бежал. Тебе бы нас в твой застенок, ты бы расстрел нам оформил, а затем мертвых оболгал. Не был Вишнеревский врагом. И Телятников никогда Бушем не был. И тем более Кулаков честнейший человек. И Зосю ты угробил из-за своих личных целей. Давить вас, как клопов, таких надо. Ну ничего, доберутся. А сейчас убегай, а то передумаю и додушу».

Я оттолкнул его от себя, и он исчез — как ветром сдуло. Больше я его не видел и о нем ничего не слышал. Возможно, что он уже тогда был в числе тех, кого в связи со сменой верховного руководства отправили на «заслуженный отдых». О себе он тогда ничего не говорил. Лишь о заслугах в борьбе с «врагами». А это как раз и характерно для таких отдыхающих «героев» чекистских застенков.

Но это я забежал в 1938 год, а провожали меня в академию осенью 1937. Начинался еще один — новый — этап моей жизни. И снова не по моей инициативе. Но прежде чем перейти к рассмотрению этого этапа, я хочу рассказать об одной встрече, которая как-то не вплетается в общую канву моего повествования, но оставила след в моем сознании, породила непривычные мне до того мысли. Речь пойдет о встрече летом 1937 года с Ворошиловым.

Память, к сожалению, не удержала точные даты. Однажды Вишнеревскому позвонили из Смоленска, что его с Телятниковым и начинжем вызывают к 10 часам в район Лепеля. Там строился военный городок на две кавалерийские дивизии. Все знали, что ожидается приезд Ворошилова. По какому признаку отбирали кого пригласить, и для чего приглашали, мне неизвестно. Кроме нескольких реплик к каждому из вызванных ничего не было. Да и реплики не всегда касались службы, хотя бы косвенно. Вот разговор со мной. Представляюсь, когда подошел мой черед. Климент Ефремович подает руку. Потом обнимает за талию и мы идем рядом: «Григоренко? Украинец? А мову свою нэ забув? (А язык свой не забыл?)»

Як жэ можно позабути

Мову, що учила

Нас всих нэнька говорити,

Наша нэнька мыла!

Как же можно забыть

Язык, которому учила нас всех

Мама говорить,

Наша мама милая!

— О, та ты и Шевченко знаешь! (О, да ты и Шевченко знаешь!) Вирно! (Верно!) Своего забуваты нэ трэба! (Своего забывать не надо!) Я ж теж украинець. (Я тоже украинец.) Я нэ Ворошилов. (Я не Ворошилов). То Россияны прыробылы мэни тэ «в». А я Ворошило (То русские пристроили мне это «в». А я Ворошило). У мэнэ дид ще живий, то його в сэли клычуть дид Ворошило. (У меня дед еще живой — 90 лет, так его в селе зовут дедом Ворошило).

Без перехода задал по-русски деловой вопрос: «Как с приведением УР'ов в боеготовность?»

— Совершенствуем, — ответил я, — Пока нет войны, будем совершенствовать все время, но к бою готовы в любой момент.

— А здесь что строится, видишь? Впереди всех ваших УР'ов конница, соображаешь? Соображай, инженер!

И он отпустив меня, занялся строителем военгородка. Он увлеченно давал указания и разъяснения по лошадиной части. Здесь он был как рыба в воде. А в деревнях того же Лепельского района детишки пели:

Товарищ Ворошилов, война уж на носу,

А конница Буденного пошла на колбасу.

А я думал: «Неужели в век машин ударную роль будет играть конница?»

К этой встрече и к мысли о роли конницы мне пришлось вернуться в Академии Генерального Штаба, когда я разрабатывал дипломную тему «Конномеханизированная группа в наступательной операции». У меня никак кони не хотели сочетаться с танками, а Ворошило-Буденновское руководство никак не хотело отправить коней на пастбище.

Вспомнил я эту встречу и тогда, когда конники Доватора и Белова нашли, наконец, применение лошадям. Попав в окружение, они превратили коней в продовольствие. Сколько же вреда принесла игра в конники высшего военного руководства накануне войны. Лишь перед самой войной некоторые кавкорпуса реорганизовали в танковые. Но научить воевать по-танковому не успели. И атаковали эти танки по-конному и гибли, как кони, в атаке по глубокому снегу — под Москвой.

14. Академия Генерального штаба

Москва встретила нас с Иванчихиным прекрасной солнечной погодой. Правда осень уже чувствовалась. Адрес академии мы знали — Большой Трубецкой (ныне Холзунов) переулок. В справочном на вокзале выяснили, что это где-то в районе Зубовской площади. Добирались на трамваях — с пересадками. Проезжая по улице Кропоткина увидели промелькнувшую в окне форму академии генштаба. Пока выбирались из переполненного вагона, замеченный нами генштабист прошел мимо остановки и пересекал площадь. Мы бросились за ним. Догнали на Большой Пироговской улице.

— Товарищ командир! — окликаю я его. Оборачивается:

— О, какими судьбами! — Я поражен. Первый человек, к которому я обратился, оказался комбригом Померанцевым. Он шел в академию. Пошли вместе. Дорогой я рассказал об обстановке в УР'е. Очень расстроился арестом Кулакова. Но особенно взволновал его мой рассказ о проверке готовности УР'а к противохимической защите (ПХЗ). Он задумчиво сказал:

— Да, трудно будет Вишнеревскому, если вас оставят в академии. Времена начались тяжелые. Дай Бог ему пережить их благополучно. До чего же нас невежество заело и чинопочитание. Приехал из центра, так ему все позволено. Любую глупость его подпишут.

Перед входом в академию мы расстались. Я записал его адрес. И все вечера в период экзаменов провел у него.

Сдав командировочные предписания, мы направились в комнату с надписью «Приемная комиссия», чтобы получить расписание экзаменов. При входе столкнулись с человеком в кожанке, пытавшемся выразить на своем лице серьезность и начальственность.

— Комиссар академии Фурт, — отрекомендовался он.

Мы представились. Обоим нам бросилось в глаза, что он не назвал своего воинского звания. Потом мы узнали, что он «батальонный комиссар» (две «шпалы») — не так уж мало по тем временам. Уходя, он повелел нам зайти к нему. Мы побывали у него и он от каждого из нас потребовал рассказать автобиографию, особенно нажимая на вопросы отклонения от генеральной линии партии, связи с «врагами народа» и родственников, находящихся под арестом и за границей.

За время экзаменов, которые тянулись около двух недель, я встречался и разговаривал с ним не менее десятка раз. Он явно играл под чекиста и латыша. Как правило в кожанке, чисто выбритый, с миной невероятной серьезности на отнюдь не выглядевшем серьезным лице.

С экзаменами мне не повезло. Главный предмет — тактику — я провалил самым позорным образом. Не лучше было и с иностранным языком. Сдал я только уставы, ленинизм, текущую политику, географию. Иванчихин сдал все экзамены на отлично и хорошо. С этим мы и уехали обратно в Минск. Перед отъездом нам сказали: «Выдержавшим пришлем вызовы». Возвратились в УР. Я сразу окунулся в работу. Вызова я не ждал. Рад был, что вернулся в среду, с которой успел сродниться. Поэтому, как гром среди ясного неба, прозвучала телеграмма из ГУК: «Григоренко откомандировать для учебы в академию Генерального штаба».

Когда я оформил документы, встретился Иванчихин. Я спросил его нет ли какого-нибудь сообщения ему.

— Нет, ничего, — ответил он.

— Но может еще пришлют. Ты же все экзамены сдал.