— Кто их там запугивал? Они сами туда посылали своих гонцов, просили помочь им.
— Да как же так? Что им здесь не понравилось? Как же так, бросить все завоевания революции и идти на чужбину.
— Какие там у них завоевания?! Начали чуть не сплошное раскулачивание и высылку на север. Разве вольный казак это потерпит? Убегали, прятались, а потом уходили в Маньчжурию. Появилась статья Сталина «Головокружение от успехов». Немного изменилось. Потом потихоньку стали снова зажимать. И снова побеги в Маньчжурию. Оттуда и стали приходить вести, что ранее ушедшие туда «кулаки» получили землю и живут как в старину. А тут хлебозаготовки страшные. Забрали весь хлеб. Нависла угроза голода. И вот, сговорившись с земляками в Маньчжурии, чтоб те встречали на том берегу и, в случае чего, помогли, в одну ночь все казачество перемахнуло по льду Амура и Уссури, бросив все, что взять не смогли или забыли.
Меня эти объяснения не удовлетворяли. Получалось, что виновата Советская власть, а я этого воспринять не мог. Поэтому дальше расспрашивать не стал.
Сразу с Дальнего Востока направился в Москву для подыскания квартиры. Потом поехал за семьей в Ленинград. Затем началась учеба. Совесть моя ничем не была потревожена. Ленинград и Москва жили относительно благополучной жизнью, хотя и при карточной системе. Об остальной стране я знал только по газетам. А там всегда все было «о'кэй».
Лицо академии резко изменилось. Вместо спокойных, тихих, малолюдных помещений, строгой тишины библиотек, читален, лабораторий, подтянутых, строгих и в большинстве уже пожилых военных, — переполненные студенческой молодежью коридоры и классы. Военная форма сидит на них кое-как, шумят и галдят они как и все студенты мира. Их в 5–6, а может и в 7 раз больше, чем было у нас на факультете в Ленинграде и мы, «кадровики», потонули среди них. Но учеба шла, юноши мужали, новые наборы наполняли академию иным — военным контингентом и все приходило «на круги своя» — академия становилась военной во всех отношениях.
Два оставшихся года учебы пролетели незаметно. Было много всего, но это будни учебы, все не перескажешь. Я остановлюсь лишь на эпизоде, связанном с моей производственной практикой 1933 года. В этом году, видимо, ЦК поставил задачу привести УР'ы в боеготовное состояние. Технических руководителей в самих УР'ах для этого не хватало, да и квалификация их, как увидел я впоследствии, была явно не на высоте. Эти кадры удовлетворительно справлялись со своей задачей пока шли земляные работы, опалубка, армирование, бетон. Справились они и с маскировочными работами. А вот внутреннее оборудование застопорилось, и весьма существенно. Многие прорабы — люди гражданские: не знакомые ни с баллистикой, ни с техническими данными оружия, ни с противохимической защитой — избегая незнакомого дела, увольнялись, а те, кого не увольняли, опускали руки. Люди предпочитали получить любое административное взыскание за невыполнение плана, т. е. за ничегонеделание, чем сесть в тюрьму за вредительство, т. е. за неправильную установку оружия и других технических средств.
Поэтому уже ранней весной академия получила указание на высылку в УР'ы всего состава моего (фортификационного) факультета. Меня, во главе группы из шести человек, направили в Минский Укрепленный Район. Сюда же были направлены еще 3 или 4 группы слушателей. Все прибывшие погруппно были направлены на участки. Моя группа поехала в Плещеницы. Начальник участка Целуйко, сугубо гражданский человек, к тому же без высшего образования (я даже сомневаюсь, имел ли он среднее) направил меня на подучасток Саладзиневичи заместителем начальника подучастка, остальных 5 моих товарищей он оставил в своем распоряжении. Саладзиневичи — наиболее удаленный от Плещениц пункт. К тому же большую часть года отрезан от управления участка полным бездорожьем.
По объему работы подучасток Саладзиневичи охватывал большую половину всего участка. Руководил подучастком гражданский строительный техник Васильев. Он был абсолютно самостоятелен. Целуйко никогда к нему не приезжал. И даже телефонная (совсем никудышная) связь была надежнее с Минском, с управлением УР'а, чем с участком. Отчитывался Васильев тоже прямо перед УР'ом. Целуйко руководил остальной (меньшей) частью участка и отчитывался только за нее. Несмотря на это, снабжение было единым для всего участка, что создавало немалые трудности для Васильева. Целуйко, при распределении получаемых на участок материальных ценностей, учитывал, прежде всего, интересы «своей» части участка. Так он поступил и с практикантами. Отдав одного (меня) Васильеву, пятерых оставил в своем подчинении. Правда, под такой «дележ» он подвел базу «общих интересов». Всех, оставленных у себя, он назначил начальниками циклов, а так как каждый цикл один на весь участок, то таким распределением как бы удовлетворялись общие интересы. Практически же это означало, что до Саладзиневических объектов никто из них никогда не доберется. Так это потом и было.
Саладзиневичи — деревушка из восьми полуразвалившихся домишек и хозяйственного, весьма запущенного, двора подучастка. Кухня-столовая, конюшня, контора — все полузаброшено, на всем печать бесхозности. Только домик руководящего состава и казарма выглядели более или менее прилично. Приехал я на подучасток где-то в первой половине марта 1933 года в пасмурный день… Мелко сеющийся дождик, туман и разжиженная почва, довершали безрадостную картину, делали настроение совсем никудышным. Немного рассеяла мрачный дух встреча с Васильевым. Красивый высокий брюнет сидел в полном ничегонеделании в конторе подучастка. Это и был Васильев. Он искренне обрадовался моему приезду. Сам проводил в отведенную мне комнату. Затем потащил к себе обедать. Его очень милая жена тоже обрадовалась приезду нового человека и я весь остаток дня провел в беседе с этими приятными людьми.
Вечером Васильев собрался на «рапорт», т. е. на встречу с возвращающимися с работы бригадирами. Я поднялся идти вместе с ним. Но он весело сказал: «Зачем это тебе? Там ничего интересного. Они (бригадиры) все равно безбожно врут. Но я их насквозь вижу. Со временем и ты научишься. Тогда будем попеременно ходить. А сейчас отдыхай».
Но я все же пошел. Дело обстояло именно так, как говорил Васильев. Бригадиры сдавали рапортички о выполненных работах. Васильев просматривал и иногда замечал: «Э, нет, этого ты не делал. Я же знаю. Это было уже сделано». И он что-то вычеркивал из рапортички. Никто из бригадиров даже не пытался возражать. Но бывало и так: «А двери ты разве не сделал? Я же тебе указывал в наряде».
И бригадир опять-таки без возражений сознавался, что забыл записать. Но сделать сделал. Тут же он, под наблюдением Васильева, вносил исправление в свою рапортичку. Просто поражала эта осведомленность Васильева о том, что делалось за 4–5 или даже 10–12 км от него.
Я сказал ему об этом, когда мы возвращались домой. Он засмеялся: «Я же это делаю уже два года. Тут ведь вопрос не в том, сделали или не сделали, а в том, что солдат надо кормить и одевать. У нас, ведь, вольнонаемных фактически нет. Я, да конюх, да еще жена числится секретаршей. Работа же на плечах стройбата. Их призывают — полторы сотни человек — на три месяца. Потом на смену приходят другие, потом третьи. Потом три месяца — никого. Затем начинается новый цикл. У меня это уже третий цикл начался. На двух предыдущих я набил достаточно шишек и теперь уже не ошибусь. В чем не ошибусь? Не в том, чтобы что-то пропустить в рапортичке или записать лишнее. На это наплевать. Этого никто проверить не может. Если б можно было поднять все рапортички и подытожить, то наверно все болтики оказались бы привинченными не менее 10–20 раз. Поэтому я забочусь только о том, чтобы солдат заработал достаточно для своего пропитания, казарменного содержания и обмундировки, а на руки чтоб он получил за три месяца несколько рублей, не больше… и если ему даже на обратную дорогу не хватит его заработка, то это уже не моя забота. Не могу же я платить за ничегонеделание. Они же черти ничего делать не хотят. Наказать за это голодом или не выдать обмундирования я не имею права. Они же пришли сюда не по своей воле. Да и начальство этого не дозволит. Если заработка не хватит на оплату пропитания, проживания, обмундирования, поднимется такое, что не приведи Господи. Скажут, что я наношу вред государству. А не заработали сверх того, то не моя вина. Так работали».