Михаил Иванович, просмотрев программу, решил, что у меня хватит знаний, чтобы ее осилить. До экзаменов оставалось еще недели две, и он усадил меня за подготовку к ним.

В Молоканке я, очевидно, представлял собой фигуру достаточно карикатурную. Где-то мне был добыт полувоенный костюм. Кажется тот, в котором прибыл Иван домой. А на голову я напялил красную гусарскую фуражку отца. В первом же анкетном опросе я заявил себя комсомольцем и с тех пор постоянно ловил на себе враждебные взгляды. Отец, который имел очень широкие связи быстро нашел знакомых и здесь. На второй день он сказал мне: «Может поедем домой сынок? Все равно тебя здесь не пропустят. Директор уже сказал учителям, что ему здесь коммунистические шпионы не нужны». Но я отверг предложение отца. Я хотел «потягаться». Враждебность со всех сторон я чувствовал и сам. Здесь явно собрались обломки белого движения. И учителя и семьи учеников. Ясно, что я для них чужой, но отступать не буду. Какой же я комсомолец, если отступлю. Пусть проявят себя, покажут свое лицо. И показали. Первый экзамен был письменная математика. После экзамена в тот же день к вечеру нас с отцом пригласил директор. Он выразил сожаление, что ему приходится сообщать неприятную весть: «Ваш сын, Григорий Иванович, не сдал письменные экзамены по математике и к дальнейшим экзаменам не допускается. Он очень способный молодой человек, я поражен тем, что он не пройдя в школе соответствующие разделы математики брался за решение задач и довел решение до конца, хотя правильного ответа у него и не получилось».

Я слушал, еле сдерживаясь от возмущения. Я был уверен, что все задачи решил правильно, так как среди них не было ни одной незнакомой мне. Михаил Иванович был талантливый математик и педагог. Он прекрасно подготовил меня. Я был уверен в этом и чувствуя в директоре своего классового врага резко и злобно сказал:

— Покажите мне какие я ошибки сделал!

— Вы что, молодой человек, педагогу не доверяете? — удивленно произнес директор.

— Не доверяю, — резко отчеканил я.

— Зачем же вы к нам приехали? — саркастически сказал директор. Вам тогда не учиться надо, а создавать свою школу и учить других. — И оборачиваясь к отцу, добавил. — Извините, Григорий Иванович, но у меня, к сожалению, нет времени для столь интересной беседы с вашим сыном. Я все сказал. Счастливой дороги!.

Я выбежал из директорского кабинета. В груди моей кипели слезы гнева.

Все восемьдесят километров обратной дороги я переживал разговор с директором, укоряя себя за. то, что не смог в разговоре как следует уязвить его. Он, в моих глазах, был наглядным примером классового врага. Не заезжая даже во двор, я спрыгнул с брички и помчался к Михаилу Ивановичу. Я запомнил все экзаменационные задачи и решил их в его присутствии. Он страшно возмутился и тут же написал в уездный отдел народного образования жалобу на неправильные действия экзаменаторов. Одновременно и я написал в уком комсомола письмо о том, что в Молоканке создана не профтехшкола, а гнездо контрреволюционной белогвардейщины. К счастью, в то время «бдительность» еще не достигла той степени, что в 30-х годах, и мое заявление не имело трагических последствий.

Однако наши с Михаилом Ивановичем заявления оказались результативными. Не знаю, чье больше повлияло — его или мое, но Михаил Иванович получил из Наробраза официальное сообщение, что решение приемной комиссии в отношении меня отменено, и я без экзамена зачисляюсь в профтехшколу, как сын трудового крестьянина. Но я сказал Михаилу Ивановичу, что в это змеиное гнездо не полезу. Тем более, что они меня зачисляют из милости, «как сына трудового крестьянина», а я сдал письменную математику и могу сдать все остальные экзамены. Так в Молоканку я больше не поехал, хотя был зачислен в училище. Два года спустя я встретился на Донецком металлургическом заводе с бывшими своими одноклассниками по реальному училищу, которые учились в молоканской профтехшколе и, закончив ее, приехали на этот завод техниками. Они рассказали, что в списке, который был вывешен после экзаменов моя фамилия фигурировала в числе принятых в школу.

Вернувшись из Молоканки я еще с большим энтузиазмом окунулся в комсомольскую работу. На очередном политзанятии я рассказал о том, что видел в Молоканке. Мой вывод из этого: мы, дети трудящихся, должны теснее сплотиться вокруг советской власти и помочь ей овладеть не только хозяйством, но и наукой, чтобы училась трудовая молодежь, а не белогвардейские сынки, как в Молоканской профтехшколе. Опасность контрреволюционного переворота, о чем ежедневно твердила советская пропаганда, после поездки в Молоканку представилась жизненной реальностью. И то, что мы в такой напряженной обстановке формально остаемся не комсомольцами, представлялось мне совершенно недопустимым. Я твердо решил идти в уком комсомола, даже если никто другой не пойдет. Но пошел Митя Яковенко.

Вышли мы рано утром в пасмурный апрельский день. Прошли примерно километров пять, и начался дождь. Мелкий, холодный. «Постолы» (обувь из сыромятной кожи) быстро намокли и промокли, стали скользить и разбегаться в стороны. Идти было очень тяжело, и мы преодолели 30 километров, отделявших Борисовку от уездного в то время города Бердянска лишь поздно к вечеру. Промокшие насквозь, голодные, продрогшие мы добрались до укома комсомола. Бывший купеческий особняк в центре города был отдан комсомолу. В нем разместились молодежный клуб, занявший весь первый этаж, и уком комсомола — на втором этаже. Мы ввалились в клуб, и я начал спрашивать у первого попавшегося юноши, здесь ли уком комсомола? Мы часа два блуждали по городу, отыскивая его. Никто из горожан ничего не знал о такой организации. И сейчас, добравшись, наконец, до молодежного клуба, мы еще не были уверены, что находимся у цели.

Юноша подозрительно нас оглядел: «А вам зачем?» Я начал объяснять, что мы из села, по поводу оформления ячейки комсомола, но юноша, не дослушав, и не вникнув в суть рассказа, вдруг заорал: «Ребята! Здесь кулачье пришло! Клуб наш взорвать хотят!» Откуда-то набежала толпа ребят. Все остановились, охватив нас полукругом и уставились на нас. Думаю жалкую картину мы представляли: расползшиеся постолы, мокрая одежда, с которой течет все время, под нами уже образовались лужи. Мокрые фуражки у нас в руках, а промокшие волосы свалялись и всклокочены.

— Какие мы кулаки! — обиженно кричу я. — Мы комсомольцы!

— Ком-со-мольцы — презрительно тянет наш первый знакомый. А где ваши комсомольские билеты?

— У нас нет, — говорю я. — Мы за тем и в уком пришли, чтобы оформиться…

— Да кулачье они! — кричит кто-то — Что не видно? Постолы, свитки натянули, вымокли где-то, чтоб за батраков сойти. Из толпы нас начинают дергать. Митя старше меня на два года и лучше оценивает обстановку — отступает. А я начинаю злиться. Отталкиваю тех, кто особенно нахально напирает. Кому-то даже задел по лицу. И тут раздается: «Да бей их! Чего на них смотреть!» Поднимается страшный гвалт. Я оглядываюсь. От выхода мы отрезаны. И ничего нет, чтобы в руки взять для отпора. Вдруг я вижу довольно крутую и узкую деревянную лестницу. Я отступаю к Мите, шепчу: «Давай по лестнице на второй этаж, а я отобьюсь». Митя быстро идет к лестнице, а на меня напирают, крик усиливается. Я пытаюсь говорить, меня не слушают. По обстановке быть нам битыми. Но тут вдруг резкий юношеский голос: «Братва, что за шум?»

— Да вот, товарищ Голдин, кулачье поймали! — загалдели со всех сторон. Толпа несколько отхлынула и через толпу к нам протолкнулся юноша 20-22-х лет, в сапогах и галифе, на плечи накинута куртка кожаная, голова непокрыта. Черная, слегка курчавая шевелюра зачесана не назад, по Марксу, как было принято в то время, а вперед, с явной целью прикрыть страшный синий рубец, идущий от середины головы, через лоб и почти до правого уха. Глаза у парня веселые, доброжелательные. Чувствуется, что все находящиеся здесь ребята относятся к нему с уважением и любовью.

— Ну, показывайте ваших кулаков! — весело сказал он своим ребятам. И тут же обратился к нам.