В обходе и беседах прошел весь первый день и вся ночь. На второй день я поехал в Ялту наниматься. Все мои сотрудники по овощной базе продолжали работать там же и очень быстро оформили меня. Крымские татары, узнав о моем поступлении на работу, запротестовали. Предложили деньги и настаивали, чтобы я уволился. Но я категорически отверг это предложение, попросил лишь, чтобы ко мне ежедневно кто-нибудь приезжал и информировал, что происходит в Симферополе. Это условие было принято. И в дальнейшем я имел регулярную информацию. Иногда даже несколько раз в день. И если требовался мой выезд, я выезжал в Симферополь. Мои товарищи по бригаде были в курсе дела и отпускали меня в любой момент. Выходные дни я проводил в Симферополе. Потом приехал в отпуск мой сын Андрей. Он досконально изучил обстановку. Все подробно записал и дал обстоятельную информацию в «самиздат» и иностранным корреспондентам. Одну из этих информаций мы, кажется, подписали вдвоем.
Утром того же дня, когда скверы залили водой, посланный из Симферополя прибыл в Ялту первым троллейбусом. Я предупредил бригаду и отправился в Симферополь. Ближайший к вокзалу сквер был буквально затоплен. Уже было 12 часов дня жаркого крымского лета, а в сквере еще стояли лужи. На отдельных просохших местах ютились кучки до сих пор не согревшихся людей. Возмущение подкатило мне к горлу. Хотелось просто завыть по-звериному. И я на одном дыхании написал председателю облисполкома: «Вы знаете, что крымско-татарские семьи, ожидающие решения о прописке, не имеют жилья и вынуждены ютиться на вокзале, в аэропорту и городских скверах. Цементный пол вокзала и аэропорта и голая земля скверов — не лучшая постель, особенно для маленьких детей. Но люди терпят и терпеливо ждут. И вот кому-то это терпение не нравится. Сегодня перед рассветом в скверах заработали поливальные шланги и людей залили холодной водой. Одежда промокла и в предрассветном холоде многие, особенно дети, простудились. Расценивая этот случай, как хулиганскую выходку, мы предупреждаем, что впредь этого не допустим. Мы установим ночью дежурство и, если кто попытается хулигански нарушить покой спящих, он получит надлежащий отпор. При этом мы не обещаем сохранить его личность нетронутой, даже если хулиган окажется с повязкой дружинника или даже в милицейской форме. Мы просим сообщить о вводимом нами дежурстве милиции. Одновременно мы сообщаем, что в аэропорту и на вокзале в последние дни начали выгонять крымских татар из пассажирских залов перед рассветом, в том числе и семьи с маленькими детьми. Считая это незаконным, мы просим сообщить администрации вокзала и аэропорта, что будем очищать зал только на время, предусмотренной распорядком уборки. Выходить из зала в ночное время не будем».
Письмо у меня сразу же взяли и через час под ним было свыше 2000 подписей. В тот же день зам. предоблисполкома сообщил подателям письма, что из вокзала и аэропорта людей просят выходить только на время уборки. То, что произошло в сквере, просто недоразумение. Людей после этого оставили в покое.
Таким образом, противостояние сторон в Симферополе постепенно принимало рутинную форму. Ни одна из сторон на решительные действия не шла. Хотя крымским татарам, естественно, и некуда было пока идти. Они уже совершили действие, прибыв большой массой в Крым. Когда уполномоченные подсчитали осенью, то оказалось, что за лето в Крыму побывало свыше 12.000 семей: 60–70 тысяч человек. Теперь задача состояла в том, чтобы закрепиться. Люди рыскали по Крыму, разыскивая подходящие для покупки дома. Советское лицемерие сделало преградой для поселения в Крыму даже такое гуманистическое мероприятие, как установление санитарных норм жилой площади. Для Москвы эта норма (минимум) 9 мна человека, в других местах есть до 11 м. Для крымских татар установили 13,25. А крымско-татарские семьи многодетные. Не редкость 5–7 детей. Да к этому родители, а часто и дед с бабушкой. Вот тебе 9-11 человек. А это значит площадь 120–146 м. Где ты такой дом найдешь? Нормально односемейные дома имеют площадь 30–50 м. Редко 60–70. В общем, на улице (в сквере), на вокзале, в аэропорту можно, а при санитарной норме меньше 13,25, хоть на одну сотую, нельзя. И вот мотаются бедные люди по Крыму в поисках невозможного. Они пытаются бороться с этим. Пишут. Время от времени устраивают демонстрации перед обкомом партии, перед облисполкомом. Их стараются не раздражать, но то и дело выхватывают 2–3 человека и дают по 10–15 суток за «хулиганство».
Наконец, власть начинает показывать зубы. В июле арестовали Баева Гомера, умного, спокойного, тактичного человека, прекрасного организатора, пользующегося всенародным уважением. Его арест всколыхнул крымско-татарскую общественность. Подняла свой голос и Москва. Но в целом — затишье. Чем-то оно должно разрядиться, но пока что я спокойно тружусь на базе. И больше тревожусь Чехословакией, чем крымскими делами. Там прошла Черна над Тиссой. Было очень тревожно. Думал: «Неужели все же нападут?» Потом Братислава успокоила. После, я больше всего ругал себя за это. Именно в Братиславском коммюнике почти прямо, с использованием советского лицемерия, сказано: «Нападем». А я этого не понял. Считал, что умею расшифровывать партийное двуличие, а оказывается не смог. Наоборот, после Братиславы я решил, что вторжения не будет.
21— го августа проснулся с чувством какой-то тревоги. До шести оставалось еще несколько минут. В это время мне обычно больше всего хочется еще поспать. А тут — ни в одном глазу. И внутренний голос гонит из постели. Но вот заговорило радио, и я сразу понял «Вторжение!» Как пружиной подброшенный выскочил из кровати. Что делать? Надо же что-то делать! Как назло, голова не дает ни одной стоящей мысли. Иду на работу. Там встречаю опечаленные, растерянные лица собригадников: «Это плохо, Петр Григорьевич?»
— Да, ребята, очень плохо!
Люди постарше, пережившие войну, спрашивают: «Это война?» В городе вообще настроение подавленное, угнетенное. Среди курортников растерянность: оставаться или уезжать? И крымских татар, как назло, нет. И вдруг где-то в середине дня — Решат Джемилев. Обсудили ситуацию. Надо ехать в Москву. Решат готов к этому. Сажусь за письмо. Адресую Павлу Литвинову, Ларисе Богораз, Петру Якиру, Алексею Костерину. В письме даю свою оценку событиям. Прилагаю проект текста. Пишу его в очень энергичных выражениях, а в тексте письма говорю по этому поводу: «Не надо бояться сильных выражений. Бывают моменты в истории, когда надо идти на все, до смертной казни включительно, чтобы привлечь внимание общественности. Я предлагаю энергичное обращение, в котором ставятся все точки над «i». Если у вас есть какое-то другое предложение, я готов присоединиться к нему. Если сделаете совсем иное заявление, мою подпись ставьте. Если хотите предпринять какое-то действие, в котором нужно физическое участие, пришлите телеграмму в одно слово: „Выезжай!“
Решат уехал. Однако улететь из Симферополя, как предполагалось — 22-го, — не удалось. И он, чтобы не рисковать еще одним днем, уехал в этот же день поездом. 23-го он должен был быть в Москве. Я с нетерпением ждал от него вестей. Очень боялся, что перехватят в дороге или заберут в Москве на квартире кого-нибудь из наших, которых тоже могли ведь забрать в порядке «профилактики». В общем, тревога за Решата преследовала меня. Но и в Ялте было достаточно оснований для тревоги. Курортники разъезжались. Ходили слухи о тяжелых боях в Чехословакии. Появились первые сообщения об убитых. После я узнал, что убитых в боях не было, т. к. не было самих боев. Были погибающие в авариях. Но власти, чтобы настроить людей против чехословаков, сообщали об этих погибших, как о боевых потерях. Но озлобление народное направлялось не на чехословаков. Какая-то женщина, видимо помешавшаяся от горя, ездила в трамваях, непрерывно повторяя: «Сволочи! Убили моего сына. Сволочи! Они своих сыновей туда не послали. Послали моего единственного сына, чтоб его там убили». И никто ее не трогал. Так она и ездила. Не видел я ее только в день своего отъезда — 27-го августа.