Марченко осудили, определив максимум по статье — два года лагеря строгого режима. Но мы понимали, что двумя годами не ограничатся; его ждет еще лагерный суд. Это мы и попытались довести до международной общественности. И предсказание сбылось. Через два года его снова судили (в лагере) и он получил еще два года лагеря строгого режима. Мы предполагали, что дадут ему десятку. Но этому помешало международное общественное мнение. Широкая и настойчивая кампания в защиту Марченко не только сорвала максимальный приговор лагерного суда, но и помешала провести еще один суд над Марченко в лагере. Чтобы сбить эту кампанию, Марченко «освободили» на короткое время и… поставили под полицейский надзор, а через несколько месяцев осудили «за нарушение этого надзора». Приговор — ссылка в Сибирь. Там против него сразу же втайне начали готовить фальсифицированное дело об участии в хищении золота. Бог не допустил, однако, торжества неправды. Нашлись честные люди, которые сообщили об этой провокации друзьям Анатолия в Москве. По просьбе этих друзей я рассказал об этом в письме Джорджу Мини. Он быстро и решительно реагировал на мое письмо. Заявление Мини вынудило власти прекратить провокацию. В конце 1978 года Анатолий вышел, наконец, на свободу. Вот как растянулись два года, данные ему в 1968 году. Он и его жена Лариса Богораз считают, что Мини они обязаны жизнью Анатолия, т. к. статья о хищении золота предусматривает расстрел. И власти вели дело именно к этому. Сейчас Анатолий снова живет в Александрове, куда забрал и своих родителей из Сибири. Ему предлагали эмиграцию, но он по-прежнему говорит: «У меня много дел на родине».

Сразу после суда над Толей я уехал в Крым. Там творилось что-то невероятное. Здание вокзала, аэропорт, городские скверы Симферополя — все было заполнено семьями крымских татар. И еще в районе симферопольского водохранилища они образовали палаточный лагерь. С утра до вечера представители этого народа осаждали советские и партийные учреждения, милицию. Добивались только одного — прописки.

Я прошелся по учреждениям. Невеселая картина. Людей нигде не принимают. Везде небольшая толпа крымских татар, а перед ней, загораживая вход в учреждение, милиция и гражданские. Подхожу, здороваюсь за руку с крымскими татарами, потом иду к охраняющим вход. Спрашиваю, что здесь творится. Меня почему-то принимают за своего. Объясняют, что это крымские татары, которые были наказаны за измену родине, за расстрелы советских людей в войну, а теперь пришли и требуют, чтоб им вернули Крым. «А мы, кто освобождал его, кровь проливал, должны убираться». Говорю, что по-моему дело совсем не так, что люди вернулись на родину в соответствии с Указом ПВС от 5 сентября 1967 г. Показываю им этот Указ. Удивленно пожимают плечами, переглядываются. В процессе разговора выясняю, что среди гражданских агенты КГБ — единицы. Основная масса гражданских, — офицеры запаса и в отставке — пенсионеры. Их настроили против крымских татар, уверив, что те добиваются выселения всех инонациональных жителей из Крыма. И так везде — перед обкомом партии, перед горкомом, перед отделом внутренних дел Крымской области, перед облисполкомом.

Когда я подходил к облисполкому, увидел, как через площадь к входу в здание шла женщина с семью детишками; старшей девочке лет 12–13. Остальные мал-мала меньше. Смотрю на эту группу и вижу, как на перехват ей направляются 8–9 гражданских, во главе с двумя милиционерами. Останавливают женщину и детишек, начинают грубо толкать их обратно. Подхожу, спрашиваю: «Что здесь происходит?»

— Проходите! Не задерживайтесь! — довольно грубо и резко бросает мне один из милиционеров.

— А Вы что грубите! — говорю милиционеру. — Я вижу, что на Ваших глазах обижают женщину и детей.

Ко мне подходит человек в гражданском, тихо говорит: «Это крымские татары».

— Ну и что? — спрашиваю я.

— А Вы знаете, что они здесь в войну делали. Я — полковник запаса. Я сам видел, как они поступали с нами в войну.

Кто? Вот эти? — показываю я на самых маленьких.

Запасник смущен. Не знает что сказать.

Подходит другой в гражданском. Показывает свою служебную книжечку — майор КГБ.

— Ну, вижу кто Вы. Но что же из этого?

— Не вмешивайтесь не в свое дело!

— Почему же это дело не мое. Вот полковник запаса вмешивается и Вы в этом ничего плохого не видите, хотя он и его товарищи детишек обижают. А Вы вот вместе с ними не пускаете женщину в советское учреждение.

Тем временем к нам подходят все из группы, препятствовавшей движению женщины, и она уходит к входу в облисполком. Однако на ступеньках, ведущих в здание, ее останавливает милиционер.

Майор, не найдя, что возразить мне, говорит: «Это же крымские татары».

— Ну и что? — снова удивляюсь я. — Вот стоит товарищ, назвавший себя полковником запаса. Говорит, что воевал в Крыму. Я в войну тоже был полковником, после войны получил генерал-майора. Я воевал не в Крыму, на других фронтах, но у меня в бригаде замполитом был крымский татарин Хазов. Так его тоже в Крым не пускают. А вот Указ ПВС говорит, что за предательство отдельных личностей покарали весь народ. — Все внимательно слушают. Упоминавшийся уже полковник извиняющимся тоном говорит: «Но, тов. генерал-майор, это же не мы придумали. Это партийное поручение охранять вход от крымских татар».

Мы еще поговорили и разошлись. Мне кажется удалось заронить сомнение и в их фанатичные головы. Весь день ходил я среди крымских татар. Разговаривал с ними, переходя с места на место. Сердце кровью обливалось при виде этих людей. Рассказать это невозможно. Надо было видеть это множество полуголых грязных детишек, спящих на цементном полу вокзала и аэропорта. Но эти еще счастливы. А как тем, что спят на голой земле в скверах. Ночами в Северном Крыму, особенно на рассвете, холодно. Замерзшие детишки плачут. А как ты их обогреешь.

Жестокая, бездушная власть. В любой демократической стране правительство, создавшее подобную обстановку, не продержалось бы и трех дней. Оно, чтобы спасти себя, использовало бы все возможности для размещения этих людей. Да и население, даже без вмешательства правительства, проявило бы заботу о несчастных. Симферопольцы пальцем не шевельнули, чтобы помочь. Да и как шевельнешь. Власти предупреждают: «Татарам не помогать!» Даже тех, кто продал дома крымским татарам преследуют. Вызывают в милицию: «С крымскими татарами спутался! В тюрьму захотел! Расторгни договор купли-продажи». Так что о заботе речи нет. Власти, наоборот, придумывают, как ухудшить положение несчастных людей.

Из вокзала и аэропорта начали выгонять перед рассветом. Дорогой мой читатель, если у тебя есть маленький сын или дочь или же внуки, представь себе, что в холодную ночь надо разбудить его и полураздетого вытащить на ночной холод. Вытащить не потому, что необходимость заставила (пожар, землетрясение, наводнение), а потому, что жестокие люди приказали. И еще, представь себе, что у тебя не один ребенок, а как в крымско-татарских семьях пять-семь детей. Значит ты не можешь их взять на руки, прижать к груди, согреть теплом своего тела, а должен принудить их идти неизвестно куда в темь, в ночной холод. Пока я жив, не забуду эти картины. Не забуду и не прощу — не только властям, отдавшим такое распоряжение, но и тем простым «советским людям», что согласились выполнять это дикое распоряжение. Но это было еще не самое страшное. В скверах сотворили похуже. Их на рассвете залили водой. И людей даже не будили. Просто пустили из шлангов по спящим. Думаю, читатель, ты представляешь, в каком состоянии вскакивали спящие, особенно дети. И как они себя чувствовали в мокрой одежде на предрассветном холоде. Я не знаю, были ли смертные исходы, но что подавляющее большинство детей, спавших в сквере, получив эту предрассветную «ванну», простудились, это мне доподлинно известно.

Эти события произошли не в день моего приезда в Крым.

В этот день я наблюдал «нормальную» обстановку. Побывал в палаточном городке, в скверах, где ночевали крымские татары, на вокзале, в аэропорту. Встречался и говорил со многими людьми. Несмотря на трудности, все были настроены по-боевому. Решили твердо стоять на своем. Особенно запомнилась в этот день встреча с 12-летним мальчиком. Он показал копию письма, которое послал в ЦК партии. Это был вопль детской души. Мне он говорил: «Они там подумают, что это меня родители научили, а родители даже не знают, что я послал это письмо. Я просто описал все, что видел, и спросил у тех, что в Москве, люди они или нет?» Я очень жалею, что не запомнил фамилию мальчика. Сейчас ему, очевидно, 23–24 года. Он дал мне копию своего письма. Я его пустил в «Самиздат» и оно пользовалось большим успехом. Во время обыска у меня подлинную копию изъяли, и я не знаю, сохранилась ли где-нибудь самиздатская.