— Имеет. Тебе делали? Это хорошо.
Она села.
— У меня есть к тебе просьба, — начал я как можно спокойней. — Ты должна мне это объяснить…
— Что?
— Твой страх. Ты боялась, что я на тебя наброшусь, да? Но ведь это же чушь.
— Нет. Если подумать, конечно, чушь, но все это слишком, понимаешь? Такой шок. Я никогда не видела человека, которого не…
— Но ведь этого же нельзя распознать!
— Можно. Еще как можно!
— Как?
Она помолчала.
— Наис…
— Да я…
— Что?
— Боюсь…
— Сказать?
— Да.
— Но почему?
— Ты понял бы, если б я сказала. Видишь ли, ведь это не из-за брита. Брит — это только так… побочное… Дело совсем в другом…
Она побледнела. Губы ее дрожали. «Что за мир, — подумал я, — что за мир!»
— Не могу. Ужасно боюсь.
— Меня?!
— Да.
— Клянусь тебе, то…
— Нет, нет… я тебе верю, только… нет. Этого ты не можешь понять.
— Ты мне не скажешь?
Видно, было в моем голосе нечто такое, что она переборола себя. Ее лицо стало суровым. Я видел по ее глазам, каких усилий ей это стоило.
— Это… для того… чтобы нельзя было… убивать.
— Не может быть! Человека?!
— Никого…
— И животных?
— Тоже. Никого…
Она сплетала и расплетала пальцы, не сводя с меня глаз, — будто этими словами спустила меня с невидимой цепи, будто вложила мне в руки нож, которым я могу ее пронзить.
— Наис, — сказал я совсем тихо. — Наис, не бойся. Правда… не надо меня бояться.
Она пыталась улыбнуться.
— Слушай…
— Что?
— Когда я тебе это сказала…
— Ну?
— Ты ничего не почувствовал?
— А что я должен был почувствовать?
— Представь, что ты делаешь то, что я тебе сказала…
— Что, я убиваю? Я должен это себе представить?
Она содрогнулась.
— Да…
— Ну и что?
— И ты ничего не чувствуешь?
— Ничего. Но ведь это же только мысль, я совсем не собираюсь…
— Но ты можешь? Да? Действительно, можешь? Нет, — шепнула она одними губами, словно самой себе, — ты не бетризован…
Только теперь до меня дошло значение этого, и я понял, что для нее это могло быть потрясением.
— Это великое дело, — пробормотал я. Немного погодя добавил:
— Но, может, лучше было бы, если б люди отвыкли от этого… без искусственных средств…
— Не знаю. Может быть, — ответила она. Глубоко вздохнула. — Теперь ты понимаешь, почему я испугалась?
— По правде говоря, не совсем. Так, немножко. Ну, не думала же ты, что я тебя…
— Какой ты странный! Как будто ты совсем не… — она запнулась.
— Не человек?
У нее затрепетали веки.
— Я не хотела тебя обидеть, только, понимаешь, если известно, что никто не может, — понимаешь, даже подумать не может никогда, и вдруг появляется такой, как ты, и уже сама возможность… то, что есть такой…
— Но ведь это невозможно, чтобы все были — как это? — а, бетризованы?
— Почему же? Все, уверяю тебя!
— Нет, это невозможно, — упорствовал я. — А люди опасных профессий? Ведь они должны…
— Опасных профессий нет.
— Что ты говоришь, Наис? А пилоты? А разные спасатели? А те, что борются с огнем, с водой…
— Таких нет, — сказала она.
Мне показалось, что я не расслышал.
— Что-о?
— Нет, — повторила она. — Это делают роботы.
Наступило молчание. Я подумал, что не легко мне будет переварить этот новый мир. И вдруг мне пришла в голову мысль, удивительная мысль: мне показалось, что эта процедура, уничтожающая в человеке убийцу, в сущности… калечит его.
— Наис, — сказал я, — уже очень поздно. Я, пожалуй, пойду.
— Куда?
— Не знаю. Ах, да! В порту меня должен был ждать человек из Адапта. Я совсем забыл! Никак не мог его отыскать, понимаешь. Ну, тогда… я поищу какую-нибудь гостиницу. Они еще существуют?
— Да. Ты откуда?
— Отсюда. Я родился здесь.
С этими словами вернулось ощущение нереальности всего происходящего, и я уже не мог понять, существовал ли вообще тот город, который теперь был только во мне, и этот, призрачный, с комнатами, в которые заглядывали головы великанов. На миг мне показалось, что я еще на корабле и все это только еще один, особенно отчетливый, кошмарный сон о возвращении.
— Брегг, — будто издалека донесся до меня ее голос.
Я вздрогнул. Я совершенно забыл о ней.
— Да… слушаю.
— Останься!
— Что?
Она молчала.
— Ты хочешь, чтобы я остался?
Она молчала. Я подошел к ней, обнял ее холодные плечи, нагнувшись над креслом. Она безвольно встала. Голова ее откинулась, зубы заблестели, я не хотел ее, я хотел лишь сказать: «Ведь ты же боишься», — и чтобы она сказала, что нет. И больше ничего. Глаза ее были закрыты, и вдруг белки сверкнули сквозь ресницы, я склонился над ее лицом, заглянул в остекленевшие глаза, словно хотел познать этот страх, разделить его. Она вырывалась, задыхаясь, но я не чувствовал этого, и лишь когда она начала стонать: «Нет! Нет!» — я ослабил объятия. Она чуть не упала. Стала у стены, заслонив часть огромного одутловатого лица, которое там, за стеклом, непрерывно говорило что-то, неестественно шевеля громадными губами, мясистым языком.
— Наис… — сказал я тихо, опуская руки.
— Не подходи!
— Ты же сама сказала…
Ее взгляд был совершенно бессмысленным. Я прошелся по комнате. Она водила за мной глазами, как будто я… как будто она стояла в клетке.
— Я пойду… — сказал я. Она не ответила. Я хотел было еще что-то добавить — слова извинения, благодарности, только бы не выходить просто так, — но не смог. Если б она боялась меня просто так, как женщина мужчину, незнакомого, пусть страшного, неизвестного, — это бы еще полбеды, но тут было совсем другое. Я взглянул на нее и почувствовал, что меня охватывает гнев. Схватить эти обнаженные белые плечи, встряхнуть…
Я повернулся и вышел; наружная дверь поддалась, когда я ее толкнул, большой коридор был почти не освещен. Я никак не мог найти выход на террасу, но натолкнулся на просвечивавшие блеклым, синеватым светом цилиндры — кабины лифтов. Тот, к которому я приблизился, уже поднялся навстречу, может быть, достаточно было того, что нога ступила на порог. Кабина спускалась медленно. Передо мной чередовались слои темноты и разрезы этажей — белые, с красноватой прослойкой внутри, как прослойки жира в мускулах, они поднимались вверх, я потерял им счет, кабина опускалась, все опускалось; это походило на путешествие на самое дно, как будто меня швырнуло в канал стерилизационной сети, и этот гигантский, погруженный в сон и беспечность дом избавлялся от меня. Часть прозрачного цилиндра отошла в сторону, я шагнул вперед.
Руки в карманы, темнота, твердый, широкий шаг, я жадно вдыхал холодный воздух, чувствуя, как шевелятся ноздри, как четко работает сердце, разгоняя кровь. В низко расположенных щелях трепетали огни, то и дело заслоняемые бесшумными машинами; ни одного прохожего. Среди черных силуэтов едва рдело зарево, я подумал, что это, может быть, гостиница, но это был всего лишь освещенный тротуар. Я ступил на него. Надо мной проплывали бледные пролеты каких-то конструкций, где-то далеко над черными ребрами домов мерно семенили светящиеся буквы газетных новостей, внезапно тротуар выехал в освещенное помещение и тут окончился.
Широкие ступени текли вниз, серебрясь, как окаменевший водопад. Меня поражала пустота — выйдя от Наис, я не встретил еще ни одного человека. Эскалатор казался бесконечным. Внизу опять широкая освещенная улица, по обеим сторонам — дома, под деревом с голубыми листьями — а может быть, это было не настоящее дерево — я увидел парочку, приблизился к ним и отошел. Они целовались. Я пошел на приглушенные звуки музыки, какой-то ночной ресторан или бар, ничем не отделенный от улицы. Там сидело несколько человек. Я хотел войти и спросить гостиницу. И тут же всем телом натолкнулся на невидимую преграду. Это было совершенно прозрачное стекло. Вход был рядом. Внутри кто-то засмеялся, показывая на меня другим. Я вошел. У столика боком сидел мужчина с бокалом в руке, в черном трико, немного походившем на мой свитер, но воротник весь в буфах, как будто вспененный, и смотрел на меня. Я остановился перед ним. Смех замер на его полуоткрытых губах. Я стоял. Стало тихо. Только музыка продолжала играть, словно за стеной. Какая-то женщина издала странный, слабый звук, я провел взглядом по замершим лицам и вышел. Только на улице я спохватился, что собирался спросить гостиницу.