— Тише вы, тише! — бормотал Петька. — Да погодите же вы, говорю!

Витюша возился со штанами. Ниночка уже держала наготове сухие.

Когда дошли до трусов, Степан Ефремович широко раскрыл глаза и уперся взглядом в белую луну. Сначала он недолго скрипел зубами, а затем сказал:

— Д-д-д-директива!

— Да исполняется ваша директива, — со сдержанной нежностью буркнул Петька, осторожно подсовывая под него руку. — Что ж вы такой торопыга-то, Степан Ефремович. Не успели еще, право слово, оглядеться, а уже…

— Молчать! — сухо оборвал его Мурашин. — Разговорчики.

— Д-д-директива! — повторил Степан Ефремович. Мохнатые брови сошлись к переносице. Он рывком повернул голову, и белые его глаза остановились на Витюше. Тот попятился. — Исп-п-п-полнять!

Слова вылетали из него словно бы под излишним давлением: пырхали и шипели.

— Вы… вы… вы… — жмурясь, мотал он головой. — Вы…

— Простите, Степан Ефремович? — нагнулся к нему Мурашин.

— Вы-ы-ыг-г-г-говор! — пальнул тот, снова тараща белые зраки.

— Да уж ладно, — буркнул Петька, берясь за трусы. — Сразу выговор… Поворачивайтесь, Степан Ефремович! Я ж так не подлезу. Зад-то поднимите, товарищ Кандыба!

Александра Васильевна отвернулась…

Через двадцать минут они вернулись к машине. Луна светила вовсю, и обратный путь оказался несравненно легче. Кандыба, облаченный в сухое, а поверх — в такую же, как у Николая Арнольдовича, плащ-палатку, шагал сперва нетвердо, по-журавлиному выбрасывая ноги и пошатываясь, но потом разошелся и даже, недовольно ворча, высвободил руку. Впрочем, Мурашин все же поддерживал его под локоток.

— Проверим комплектность, — хмуро сказал Кандыба, умащиваясь на переднем сидении. — Все в сборе?

Мурашин сидел прямо за ним. Витюша молчком пробрался в самую корму, на откидное. Женщины прижались друг к другу. Притихший Петька застыл за рулем, как аршин проглотив, и смотрел перед собой, не моргая.

Тяжело кряхтя, Кандыба повернулся всем корпусом и недовольно оглядел каждого. Когда его мутный взгляд остановился на Александре Васильевне, она почувствовала, что взамен давешней дрожи ее пробрала испарина. Разглядывая, Степан Ефремович почему-то морщился и делал губами неприятные сосущие движения — так, словно во рту у него были лишние зубы. Уже через секунду она не выдержала — сморгнула и со сконфуженной улыбкой опустила глаза. Черт бы его побрал, ну что он вылупился?.. Кандыба все пялился, плотоядно причмокивая, и Твердунина уже хотела произнести какие-нибудь слова, чтобы нарушить затянувшуюся паузу, но тут наконец-то «первый», напоследок шумно и с всхрапываньем вздохнув, отчего по салону отчетливо понесло болотной гнилью, отвернулся и брюзгливо буркнул:

— Поехали!.. Мурашин, какие новости? Что в Маскаве?

Николай Арнольдович стал послушно рассказывать о новостях, а Петька тыркнул рычаг, газанул — и они поехали.

Маскав, пятница. Глобализатор

Ах, как хороши прогулки по летнему Маскаву!

Бывало, выйдешь под вечер на тихую пыльную улицу, еще не вздохнувшую после знойной суматохи июльского дня, — переливчатый воздух полон дальнего гула. Бредешь куда глаза глядят… даже не смотришь по сторонам, а только бездумно отмечаешь то, что само подкатывает под рассеянный взор: вот одноглазая собака с кривым хвостом… старуха с авоськой… веселые дети с папиросками… а вот уже подземный переход, нищий таджик на краю тротуара… а вот заплеванная площадь, на которой днем бурлит суматошный базарчик, а теперь только десяток бухарцев с обреченной настойчивостью пытается продать невесть кому свою увядшую зелень да пьяный молдаван торгует кислой «изабеллой». Хочешь — иди краем Багдадского парка, мимо серебристых елей которого днем и ночью лощат дорогу торопливые мобили, а не хочешь — нырни в разъятый зев метро, и через несколько минут грохота и качки выберешься в каком-нибудь новом месте — на «Полежаевской», на «Беговой»… а то еще прошвырнешься до «Хивинской», поднимешься к розовому небу яркого городского заката — и увидишь зеркальную колонну минарета Напрасных жертв, на недосягаемом кончике которого еще сверкает солнце.

А зимой! Снег танцует вокруг фонарей на площади Слияния. Что это значит? Да ничего — просто кристаллики замерзшей воды падают из сиреневых, размалеванных городским сиянием облаков, — каждый по своей причудливой и неповторимой траектории… и что из этого? Вот именно, что ничего, — но почему тогда столько жизни в этом бессонном движении, столько обещаний в этом ровном шорохе? Что сулит душе медленный танец снегопада, почему с такой жадностью следит она за его пируэтами?

Весной Маскав стоит весь в зеленой кружевной пене — это липы и тополя опушились первой листвой… Ранней осенью — он весь в золоте, в багрянце, в парче и бархате, в драгоценных ризах, — и ты бредешь из одной сокровищницы в другую, и сухое, сдавленное лепетание умирающих листьев настойчиво хочет что-то тебе сообщить, — а ты шагаешь, не зная: что именно? о чем? — о тебе ли? о жизни ли? о смерти?..

Однако в середине октября, когда дождь с протяжным гулом гоняет над Маскавом, неустанно расстилая свои серые полотнища, когда он пьяно воет в водостоках и будто свинцовой дробью колотит по крышам, — куда идти об эту пору? Разве что до ближайшего ларька — за парой пива или бутылкой вина, чтобы скрасить хмельными раздумьями одинокую ночь, — да и то наверняка промочишь ноги или, того пуще, равнодушный мобиль окатит, как из ведра, веером черной воды…

Так или иначе, но тот, кого поздним вечером этого четверга, быстро скатившегося в такую же дождливую и неуютную ночь пятницы, нелегкая, несмотря на все доводы разума, вынесла-таки на улицу, мог бы при случае наблюдать стремительное движение кортежа, состоявшего из приземистого «форда-саладина» и двух тяжелых джипов сопровождения — ведущего и замыкающего, — оснащенных синими проблесковыми огнями категории «экстра».

Струи разноцветного, подсвеченного городским сиянием дождя густо вколачивали черные гвозди в пузырящиеся лужи, мощные дворники смахивали с лобовых стекол потоки воды, мокрый асфальт с отвратительным змеиным шипением бросался под колеса. Все машины представляли собой утяжеленные бронированные VIP-версии прототипов, и каждая из них в случае дорожного столкновения могла бы показать результаты не худшие, чем демонстрирует танк М-класса «темуджин».

Техника езды была рассчитана на то, чтобы на перекрестках, пролетаемых, как правило, с воем и на красный, отсечь возможные хвосты или, по крайней мере, заставить их себя обнаружить — для, опять же, последующего решительного отсечения, — поэтому проследить движение кортежа было не так просто. Однако если бы кто-нибудь все же преуспел в этом и нанес его маршрут на карту Маскава, он увидел бы причудливую угловатую линию, более всего напоминающую неряшливо скомканный моток колючей проволоки.

Начавшись на Крылатских холмах, эта неправильная линия для начала посолонь обегала весь огромный город на уровне дальних предместий, кое-где вылезая за более или менее правильный круг кольцевой дороги. Затем, сделав решительный прыжок по проспекту Слияния на уровень третьего кольца, двигалась далее (теперь почему-то против часовой стрелки); но уже не так размашисто, с более подробным расчеркиванием отдельных районов. Петляя и многократно не только пересекая, но кое-где и накладываясь на саму себя, она вновь описывала круг и спускалась на новый уровень, примерно соответствующий Садовому кольцу, а сделав еще один, оказывалась на Бульварном. Тут ее конфигурация и вовсе теряла какое бы то ни было подобие правильной фигуры: изламываясь и повторяясь, она прошивала Центр, как игла мастерицы, норовящей изобразить на ткани какую-нибудь замысловатую цветную вещь — петуха или Спасскую башню.

Если бы, далее, наблюдатель был аккуратен и последователен в своих действиях, ему пришлось бы указать на линии множество красных кружочков, отмечающих кратковременные остановки стремительного кортежа. Не переставая рассыпать синие лезвия мигалок, мобили дружно брали к обочине и резко тормозили, поднимая широкими колесами фонтаны черной воды из пузырчатых луж. Двери джипов распахивались. Из каждого, не мешкая, выпрыгивали на асфальт два охранника и занимали боевую позицию, плотно прижавшись к мокрым крыльям машин.