Жужжа и вращаясь, пятак описал дугу, звякнул о подиум, покатился было, да и упал на бок: де-де-де-де-де-де-де…
— Судьба сказала свое слово, — торжественно объявил Топоруков. Желающие могут убедиться.
Господин в смокинге торопливо протиснулся к подиуму и взбежал по ступеням.
Присев на секунду возле монеты, он дико заорал, суя в воздух сжатый кулак:
— Йес! Йе-е-е-ес!..
Топоруков тоже наклонился. Потом разогнулся с разочарованным кряхтением и скрипуче сказал:
— Вы правы. Решка.
Зал ахнул и завыл. Громче всех выла сама Вероника — она билась на своем стальном ложе, выгибаясь, как рыба на крючке.
Палач освободил ее.
— Прошу, — скучно предложил Топоруков, отпирая сейф.
Смеясь и счастливо закидывая голову, Вероника стояла, держа подол своего паутинчатого платья, а Цезарь Самуилович отсчитывал пачки, как огурцы.
— С вами в картишки-то не садись, — брюзгливо сказал он, бросив последнюю. — До встречи.
Она повернулась, хохоча.
— Первый блин комом, — заметил Цезарь Самуилович, когда Вероника спустилась. — Ничего не попишешь. Ну ничего — еще не вечер. Продолжим?
И посмотрел вверх.
Найденов похолодел: глобус вращался, шары перестукивались с мертвенным костяным звуком, и нельзя было предугадать, который из них вот-вот полетит вниз.
Задрав головы, присутствующие развели ладони для хлопка.
— Три… — прохрипел Цезарь. — Четыре!..
Голопольск, пятница. Болото
Тишину ночной комнаты нарушал только неумолчный говор дождя, лопотание мокрых листьев и едва слышное дыхание женщины, свернувшейся в кресле под клетчатым пледом. Настольная лампа с зеленым стеклом освещала стопки бумаг и бросала на пунцовые шторы два мягких овала.
— Уа-а-а! Уа-а-а! — снова дважды всплакнул гнусавый сигнал клаксона.
Это какая-то машина, — лениво подумала Александра Васильевна сквозь сон. — Кого-то ждут, наверное… Куда они в такой дождь?
И тут же вспомнила: Ч-тринадцать, Мурашин; черт возьми, это ведь ее как раз и ждут, конечно — ведь к часу ночи!..
Она метнулась к выключателю и зажгла люстру. Часы показывали пятнадцать минут первого; из-за двери спальни доносился низкий, с пробулькиванием, храп. Приникла к стеклу, загородившись от света ладонью: да, машина кургузый «газик» армейского образца; мокрый брезентовый верх лоснился и рябил.
— Сейчас, сейчас, — бормотала она, прыгая на одной ноге. Что-то дрожало под сердцем — словно неумелый музыкант торопливо дергал все одну и ту же мучительно вскрикивающую струну; сейчас она увидит его снова и нужно будет что-то говорить. Сапог сложился пополам и ступня никак не хотела лезть в сырое, пованивающее рыбой нутро. Уф! — просунулась. Теперь второй. Но что, что она ему скажет?
— Сейчас!..
Дождь барабанил по жестяному козырьку крыльца, нервно теребил поверхность черных луж.
Струна трепетала, билась; конечно же, ей хотелось скорее оказаться рядом, быть вместе, — но она, на секунду задохнувшись, все же пересилила себя: степенно сошла по ступеням и неторопливо шагнула к машине.
Николай Арнольдович сидел впереди.
— Я смотрю, вы не торопитесь, Александра Васильевна, — сказал он с неприятно поразившим ее ироническим выражением. — Садитесь, опаздываем!
Она ждала совсем других слов… Разумеется, он не мог сейчас показать своих настоящих чувств… и все же она не удивилась бы, услышав нежность в голосе… услышав даже что-нибудь такое, чему вовсе не было места в мире: «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные… как лента алая губы твои!.. ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов!..»
Скрежетнул стартер, машина тронулась и покатила по переулку, шумно расплескивая лужи и набирая скорость.
— Дождь-то какой, — пробормотала Ниночка. Она держала на коленях большую корзину, закрытую мешковиной; когда машину потряхивало, в корзине что-то встрепехивалось.
— И льет, и льет! — подхватил Витюша, чья голова в мятой кепке торчала у противоположной дверцы. Должно быть, один на один с обкомовскими он чувствовал себя не в своей тарелке, а с появлением Твердуниной приободрился. — Хляби небесные! Это ж ужас один! Это ж ужас!..
Через несколько минут миновали грязные заборы бетонного, за которыми кое-где тускло помаргивали мутные фонари, и выбрались на трассу.
— Ох, погодка, — повторял вполголоса Витюша, словно надеясь, что ему кто-нибудь ответит. — Ну и погодка!
— Помолчите, Виктор Иванович! — негромко сказала Александра Васильевна и отвернулась к окну, поджав губы.
За окном скользила темнота; отсвет фар позволял скорее угадать, чем увидеть кусты, опушку черного леса, деревья, неохотно кланяющиеся дождю и холодному ветру. «Ну и пожалуйста, — с неясной обидой повторяла она про себя. — Ну и пожалуйста!..» Небо было совсем черным. Через минуту Мурашин завозился, зашуршал чем-то, потом чиркнул спичкой, прикуривая. Вспышка отразилась в стекле и исчезла, но остался подрагивающий огонек сигареты. Александра Васильевна подумала: зачем он курит? Курить вредно. Глупый. Нет, правда — зачем? Нужно сказать ему об этом… но потом, потом… когда они снова останутся вдвоем. Она почувствовала тепло, прихлынувшее к груди, неслышно вздохнула и отвернулась. За лобовым стеклом бежало и прыгало по асфальту разлапистое пятно желтоватого света; один раз в минуту мелькал у обочины километровый столб; щетки стеклоочистителя лихорадочно ерзали, смахивая воду, а по бокам, куда не доставали, она сама сбегала кривящимися ртутными струйками. Взгляду не за что было зацепиться, кроме как за стриженый затылок Николая Арнольдовича: красивый круглый затылок, ровно покрытый русыми волосами; справа на шее виднелась небольшая темная родинка над самым воротником брезентовой плащ-палатки. Вот Мурашин поднял руку и поправил воротник, и Александра Васильевна вздрогнула, потому что этот простой жест, это незаметное изменение мира (всего лишь воротник его куртки плотнее прилег к шее, а больше ничего) произошло прямо у нее в сердце, — вот отчего оно так сдавленно шелохнулось, так сладко заныло.
Минут через двадцать машина замедлила ход.
— Здесь, что ли, — сказал Петька, шофер Мурашина, припадая к рулю и вглядываясь в жидкое молоко, каким казался свет фар. — Ну, черта не звать, а позвав, не отказываться…
Он совсем сбавил газ и, бормоча шоферские слова, стал съезжать с дороги в дрожащее, рябое пространство дождя.
— Передок, передок включай! — заволновался Витюша. — По такой погоде ты что! Развезло-то как! Мы сегодня утром с Александрой Васильевной…
— Помолчите, Виктор Иванович, — оборвала его Твердунина.
Петька дернул рычаг; что-то содрогнулось под днищем.
Машина нырнула носом, съезжая с гладкой дороги, кое-как выправилась и медленно, рывками пошла вперед, по-утиному переваливаясь. Хищно скаля зубы, Петька без устали крутил руль. Под колесами то и дело что-то хрупало и проваливалось. Мокрые ветви хлестали по стеклам, скребли по брезенту. Ниночка просунула ладонь под локоть Александре Васильевне.
— Вот уж который раз, — шепнула она, передернув плечами, — а все никак не привыкну.
Тряхнуло так, что они подпрыгнули макушками до брезентового верха.
— Николай Арнольдович, а получше-то дороги нет? — спросила Твердунина.
— Гать, — без выражения отозвался Мурашин. — Сгнило все к черту, чего вы хотите… Левей бери! Куда ты! Осторожней!
— На козе тут ездить, — отвечал Петька, щерясь. — На амфибии, ети ее мать!..
Еще минут через десять встали.
Двигатель замолк. Стало слышно, как барабанят капли по брезенту, как шумит ветер.
— Та-а-а-ак… — протянул Мурашин. — Приехали.
Он набросил капюшон и выбрался под дождь. Сапоги чавкали.
— Ой, не хочется, — сказала Ниночка, улыбнувшись, и глаза ее красновато блеснули. — Да что делать!
Ежась, они стояли у передка машины. Ниночка в обнимку держала корзину. Дождь шуршал вокруг — казалось, какая-то многоногая зверушка крадучись пробирается по черному лесу. Витюша копался в машине, кряхтел, вытаскивая из-под сидений разный припас — мешки, веревки. Вот бросил в грязь короткий багор и спрыгнул сам.