— Это Витюше, что ли, вашему? — спросил Николай Арнольдович. Рука его мгновение помедлила, а потом разочарованно легла на стол. Трам-па-па-пам! пробарабанили пальцы. — Правильно. Пусть с нами едет. На вашей-то «Волге» туда все равно не проберешься.

— Неужели? — удивилась она, машинально перебирая какие-то бумаги. Правда?

— Да что вы! Еще бы не правда! На вездеходе — и то еле-еле, озабоченно сказал Мурашин. — Помню, в прошлый-то раз… туда еще кое-как, а назад — с дороги сбились, застряли! Коломиец рычит! Матерится! Ну, думаю беда!

Он рассмеялся, качая головой.

— Вы и Коломийца принимали? — уважительно спросила Твердунина. — Ох, Николай Арнольдович…

— Да ну, бросьте! — Мурашин махнул рукой. — Сами пару раз примете тоже будете как семечки щелкать. Экипировка-то у вас подходящая?

Александра Васильевна пожала плечами.

— Сапоги есть. Плащ. Что еще нужно?

— Вниз что-нибудь теплое. Погодка-то — у-у-у-у!..

— Слушаюсь! — по-военному ответила Твердунина, смеясь и поднося ладонь к челке. — Будет сделано!

— Это хорошо, конечно, что вы меня слушаете, — Мурашин снова облизнул губы. — Что ж… Давайте-ка, Александра Васильевна, проводите меня в гостиничку! Глядишь, пока суд да дело, я вздремну пару часиков? А то ведь всю ночь потом колобродить. Хорошо, если часам к трем вернемся.

— Да что вы! Конечно! — воскликнула Твердунина. — Конечно, в гостиничку! Там у нас чисто, тихо… Окна в сад…

— А не слишком ли тихо? — лукаво спросил Николай Арнольдович.

— Как это? — удивилась Твердунина.

— Не слишком ли одиноко?

— Одиноко?

— Ну да: тишина, окна в сад, — не слишком ли?

— Почему слишком?

Смеясь, Мурашин погрозил ей пальцем.

— Не понимаете?

— Не понимаю, — она улыбалась, и глаза лучились.

— Так уж и не понимаете? — захохотал он, придвинувшись.

— Да нет же, Николай Арнольдович!

— Все вы понимаете! — сказал Мурашин, шутливо обнимая ее за плечи. Все вы, Александра Васильевна, понимаете!

— Да что ж я должна понимать, Николай Арнольдович? — спросила она, смеясь; объятие было шутливым, поэтому высвобождаться не было необходимости, и она с наслаждением чувствовала тяжесть его руки, лежавшей на плече.

— Да как же что! Неужели не понимаете?

— Да вы объясните, Николай Арнольдович! — сказала она неожиданно охрипшим голосом: никогда раньше его лицо не было так близко.

— Охо-хо-хо! — словно изнемогая от смеха, Мурашин качнул головой и на мгновение коснулся виском ее щеки.

— Да что же вы, право! Объясните! — шептала Александра Васильевна; ей хотелось, чтобы Николай Арнольдович прижал ее к себе; это было стыдно, это было бы невозможно, она никогда бы ему этого не позволила, — и все-таки очень хотелось.

— Да что ж тут непонятного! — смеялся он, и вот опять коснулся щеки виском; на этот раз прикосновение длилось дольше.

— Откуда же мне знать, что вы имеете в виду! — выдыхала она, тоже невольно начиная клонить голову.

Что-то стукнуло, и Мурашин, отброшенный мощной пружиной, мгновенно очутился там, где был три минуты назад — в полуметре от Твердуниной.

Дверь раскрылась. Показалась швабра; загремело ведро и вошла тетя Муся, уборщица.

— Ой, — испугалась она. — Да вы никак на работе, Александра Васильевна!

— Уходим, тетя Муся, уходим! — громко ответила Твердунина, вставая.

— Делов-то, делов! — ахала тетя Муся. — Вы б себя-то пожалели, Александра Васильевна! Это ж статочное ли дело! С утра до ночи, с утра до ночи!..

Она принялась громыхать стульями.

Чертыхнувшись про себя, Николай Арнольдович поднялся.

Коридор был слабо освещен двумя горящими в разных его концах лампами. Ковровая дорожка гасила звук шагов. Николай Арнольдович досадливо покашливал.

— Да, — сказал он, когда они подошли к лестнице. — Крутые тут у вас ступенечки… Позвольте-ка, — и взял ее под руку.

Она мелодично рассмеялась — и сама удивилась: что смеется? чему смеется? И откуда в ней такой переливчатый смех — будто колокольчик: динь, динь, динь! — сроду такого не было.

— Вниз-то по ним легко. Вверх трудновато, а вниз — что ж… Пожалуйста!

— Ничего, ничего… Вам вниз, думаю, не придется! Вы готовьтесь к подъему! К восхождению! Вы же знаете, Александра Васильевна: я считаю вас ценнейшим работником.

— Ой, да что вы, Николай Арнольдович! — сказала она, замедляя шаг и поворачиваясь к нему смеющимся лицом. — Что вы! Я ведь женщина! Куда мне выше? Нет, моя карьера достигла потолка.

— Бросьте! — негромко воскликнул Николай Арнольдович, прижимая к себе ее локоть. — Какого потолка! Вы еще и до половины не добрались! Нет, Александра Васильевна, придется вам поработать для гумрати! И предупреждаю сразу — на ответственных постах! Очень ответственных! Вы представляете, какой простор откроется, когда гумунизм выйдет за пределы края? Ого-го! Погодите, через годик вспомните мои слова!..

— Ах, оставьте! — так же негромко отвечала Александра Васильевна.

— Уж вы мне поверьте! У вас хватка. Умение работать с людьми. Я сразу вас оценил. Да и Михаил Кузьмич сколько раз: мол, Твердунина — работник из работников, Твердунина далеко пойдет!.. И потом: смех смехом, а ведь теперь вы у нас первый кандидат на обком.

Николай Арнольдович понимал, что говорит вещи, которых говорить ни в коем случае не следует, однако рука Александры Васильевны была так горяча и податлива, что у него мутилось в голове.

— Кандидат! — сказала она, снова рассмеявшись новым своим колокольцевым смехом. — Вы шутите!

— Подождите, подождите, — рокотал Мурашин, прижимаясь к ней; они медленно спускались по лестнице, задерживаясь буквально на каждой ступеньке; в голове все больше мутилось, ощущение успеха и силы не покидало Николая Арнольдовича, и поэтому он говорил: — Год пройдет — все переменится! О! Вы знаете, какие у меня планы?

— Какие? — с ласковым придыханием спросила она.

Мурашин осекся. Планы у него и впрямь были грандиозные, однако даже в полном беспамятстве он не стал бы рассказывать о них Твердуниной.

— Как Маяковский сказал, помните? Громадье планов, — ловко сворачивал он на безопасную тему. — Подождите, вот сейчас с Маскавом разберемся, выведем гумунизм за пределы края, снова за свои дела примемся! Картофель надо поднять в области? Что у нас, в самом деле, такое с картофелем? Безобразие! Молоко! Что за удои! В час по чайной ложке — это удои? Нет, понимаете, это не удои! А кормовая база! С такой кормовой базой мы далеко не уедем!..

— Да, да, — кивала она, невольно прижимаясь боком. — Кормовая база… Поднимать нужно кормовую базу, Николай Арнольдович…

— Вы смотрите, что получается, — рокотал он, невзначай беря ее нежные влажные пальцы в свои. — Ведь отнять кормовую базу — это все равно что вены перерезать живому организму.

— Да, — шепнула она застенчиво, попытавшись высвободить руку, но поскольку Мурашин руку не отпускал, тут же оставила эти робкие попытки. Именно вены!..

— Нельзя без этого! Никак нельзя! — сказал Николай Арнольдович. Он незаметно двинул плечом и его локоть коснулся нежной, выпуклой, мягко поддавшейся плоти.

— Нельзя! — согласилась она, останавливаясь. — Разве можно?.. Подождите, я дверь открою.

Александра Васильевна щелкнула замком, распахнула дверь (несмазанная петля отозвалась пронзительным кошачьим голосом) и включила свет. В комнате стояли две застеленные полутораспальные кровати, тумбочка, стол, пахло свежим бельем и запустением. Розовые шторы закрывали окно.

— Располагайтесь, — с легким сожалением сказала она. Ей было очень приятно идти с ним, но вот они пришли, и на этом все кончилось. — Можно окно открыть, если хотите. Если вам не надует…

— Окно? — напряженно переспросил Николай Арнольдович, делая к ней шаг. — Вы говорите — окно?

— Да, окно… — пролепетала Александра Васильевна, отступая. — Если вам не…

— О… о… окно? — с запинками повторил он, делая еще шаг.

— Да… да… если не надует, — смятенно ответила она, отступая еще на три сантиметра и не находя в себе сил отвести взгляда от полыхающих голубым огнем глаз.