От дверей спешили два мамелюка. Еще один торопился со стороны кухни.

— Я т-т-тебе! — заревел Габуния в прыжке.

Взвизгнула женщина.

Тамерлан рявкнул — Габуния снова отлетел.

Глухо скуля, пес яростно рвал зубами складки шкуры на животе.

Найденов с ужасом заметил узкий шов, прежде прятавшийся в складках. Это было похоже на… да нет же, бог ты мой!.. это и была молния! Застежка молния, как на сумке! В собачий живот, в шкуру была вшита молния! И, должно быть, при желании ее можно было расстегнуть!..

Тамерлан снова рванул зубами. Брызнула темная кровь.

Габуния опять с ревом падал на него сверху, оскалившись пуще собаки.

Кругом уже топали… кричали… что-то рушилось.

Смазанный клубок вновь резко распался на два тела — Тамерлан с воем рвал зубами расширяющуюся прореху, Габуния поднимался с пола, оскальзываясь и рыча.

Что-то блеснуло… вот еще… толчком вылезло из живота больше чем на ладонь!..

Это была рукоять большого армейского скорчера.

— Га-а-ад! — хрипел Габуния, норовя вырваться из объятий двух мамелюков. — Пусти! Га-а-ад!..

Третий присел возле собаки. Тамерлан жалобно и хрипло скулил.

— Тихо, тихо, — сказал офицер. — Погоди, дурак. Тебе же больно.

Он достал белоснежный носовой платок и осторожно вытащил окровавленный скорчер из прорехи.

Найденова замутило.

— Ничего себе! — сказал офицер, взвешивая скорчер на ладони. — Что делают!.. Ну совсем озверели…

Тамерлан яростно лизал рану.

Мамелюки тащили Габунию к дверям. Габуния брыкался.

— Ну что, песик, — сказал офицер. Он протер рукоять и бросил густо-розовый платок на пол. — Пошли на перевязку.

Посмотрев на Найденова, Тамерлан встряхнул башкой. Потом безнадежно заскулил и побрел за мамелюком.

Найденов вздрогнул.

— Горячее подавать прикажете? — прямо в ухо спросил официант, стоявший, оказывается, за спинкой стула. — А то в Письменном скоро начинается.

Голопольск, четверг. Соратники

Несмотря на постигшую его неудачу, Николай Арнольдович Мурашин пребывал в том счастливом состоянии силы и успеха, которое может объясняться только отменным здоровьем, замечательным характером и умением не концентрироваться на неприятностях.

А между тем неудача была просто ошеломительной. Давно задуманная и долго лелеемая комбинация, просчитанная до мельчайших деталей, каждая из которых при невнимании к ней могла бы роковым образом сказаться на успехе всего предприятия, — проработанная с точностью до выражения лица, до секунды, когда брови должны удивленно подняться или осуждающе нахмуриться, эта мастерская комбинация рухнула самым неожиданным образом. Пешка, мертво стоявшая в плотном окружении своих и вражеских фигур, пешка, которой было суждено (исходя из обычного порядка вещей) состариться на своей тупиковой клетке, пешка, которая вопреки всему размыслила победную тактику молниеносного боя, — эта пешка была убита, не сделав еще и первого шага. Собственно говоря, к шахматам это имело такое же касательство, как землетрясение, обрушившее потолок на шахматистов.

Перебирая в памяти подробности задуманной им партии, Николай Арнольдович с горделивым удовольствием еще и еще раз отмечал ее математическую выверенность: никто из участников до последнего хода не смог бы разгадать гроссмейстерского замысла, не заметил руки, переставляющей фигуры; все были бы уверены, что этот вихрь, этот замысловатый танец коней и слонов является результатом необоримых козней судьбы, а вовсе не усилий чьей-то индивидуальной воли.

Еще одним замечательным свойством этой игры являлось то, что ни один игрок не посчитал бы себя в проигрыше; кое-кто, правда, выиграл бы меньше, чем при ином раскладе; но проигравшихся в пух не должно было оказаться вовсе!.. Выигрыш Михаила Кузьмича был очевиден; правда, случился он не по воле Мурашина, а, так сказать, сам по себе — точнее, в результате игры, затеянной значительно выше: к ней Мурашин не имел никакого отношения только вовремя пронюхал, что она уже началась. Еще и Клейменов не знал итогов финального забега, а Николаю Арнольдовичу позвонил из Краснореченска, столицы края, однокашник и сообщил результаты (незадаром, конечно, но это отдельная история) — мол, пока нетвердо, но склоняются. Мол, ставь на Клейменова. Курки были взведены давно, оставалось только щелкнуть. Полыхнуло в ЖЗИКЛ: неприятная история, в которую был замешан третий секретарь обкома, некто Пащенко, почему-то достигла вдруг высоких ушей руководства края; Клейменову на это было наплевать, он ждал решения собственной судьбы, а Мурашин кинулся улаживать, да по неловкости только подлил масла в огонь. Пащенко, обвиненный в злоупотреблениях при распределении пищи и предметов поощрения, успел перепрыгнуть в кресло замгенерального Ольховского КГП, освободив при этом свое собственное. Для Пащенко выигрыш? — несомненный. Что он в обкоме? — мелкая сошка, если быть честным, склонностей к ратийной гумработе у него кот наплакал; а на комбинате теперь — ого, фигура! А освободившееся кресло пустовать долго не может. «Кто теперь у нас «третьим» будет? — супя кустистые брови, спросил Клейменов у Мурашина. — Какие предложения?» «Веселов», — ответил Николай Арнольдович. «Верно, Веселов, кивнул Михаил Кузьмич. — Больше некому…» Веселов в выигрыше? — еще бы! Одно дело — «первым» в районе, совсем другое — хоть и «третьим», да все же в области. Только утряслось, как вдруг звоночек из Краснореченска: пожалуйте, Михаил Кузьмич, в крайком! А если Михаил Кузьмич в крайком, так значит еще одно креслице освобождается! Вопрос: кого на это креслице? Раньше-то, как пить дать, Веселов бы сел в это креслице, потому что был он хоть и в районе, да «первым», а сам Николай Арнольдович хоть и в обкоме, да «вторым»; а теперь расклад иной: Веселов в обкоме «третьим», а в районах подходящих людей больше нет. И значит — пожалуйте, Николай Арнольдович!.. Каково? Не бином Ньютона, скажете? И будете правы: какой там бином — система дифференциальных уравнений в частных производных!..

Все вычислено, выверено, рука уже тянется к заветной пешке, что должна сделаться ферзем, как вдруг — ба-бах!.. На головы соперников, мирно сидевших за клетчатой доской, рушатся бетонные плиты перекрытий: варяга спускают! Откуда взялся? Что за чертовы козни?.. Варяг! Так выкиньте из головы наполеоновские планы, Николай Арнольдович, и подберите сопли! Не сами вы пойдете по директиве Ч-тринадцать, другого будете по ней принимать!..

Жаль, жаль, что партия не началась…

Но характер у Николая Арнольдовича и впрямь был счастливый: другой бы волком выл, сетуя на судьбу, а ему хоть бы хны: его радовало и то, что хотя бы расчислено все было верно. А катастрофа — что ж, с ней не поспоришь…

Тем более, что и расстраиваться по этому поводу было совершенно некогда. Обстановка в Маскаве час от часу накалялась, и заботы о мобилизации, подготовке транспорта, вещевом и продуктовом довольствии формируемых отрядов, контакты с ребятами из УКГУ, касающиеся деятельности по проверке и концентрации возможных маскавских беженцев, — все это заставляло его третий день с раннего утра до позднего вечера мотаться по области из конца в конец. Да вот и еще забота, как на грех, подвалила — обеспечивать назначение нового «первого» по директиве Ч-тринадцать.

Клейменов предлагал взять в помощники Веселова… а Николай Арнольдович вспомнил милое, круглое лицо Твердуниной, звучный грудной смех, искрящиеся карие глаза — да и предложил невзначай ее кандидатуру. Михаил Кузьмич посмотрел на него, хмыкнул, покачал головой — да и подмахнул распоряжение. Подмахнул — да и отбыл в край. Только пальцем погрозил напоследок — смотри, мол, у меня, проказник!..

И теперь Мурашин с удовольствием разглядывал Александру Васильевну, благожелательно улыбаясь и, между делом, отмечая деловитость, несколько даже диссонирующую со строгой красотой этой статной женщины. Он сидел слева, откинувшись на спинку стула, закинув ногу на ногу и оперевшись сцепленными ладонями о колено. Ему было приятно замечать следы волнения на ее лице; жмурясь, Николай Арнольдович снова оценил контур груди, постав головы и вообще всю ладную, ничуть не тяжелую для ее лет фигуру. Время от времени Твердунина бросала взгляд на Мурашина (это случалось, когда она переходила к следующему периоду), и Николай Арнольдович чувствовал что-то похожее на легкий удар тока, отдававшийся в нижних конечностях и паху. Он так увлекся ее речью — точнее, формой ее речи: движением полных губ, игрой карих глаз, то суживающихся, то, в особо важных местах, при подчеркивании сказанного, расширяющихся и словно вспыхивающих изнутри, — что половины не слышал и вынужден был переспросить, когда какое-то слово царапнуло сознание своей неожиданностью в контексте экстренного заседания бюро райкома.