ла на голове; была свежая, румяная, тонкая и смущен-

ная.

Мы подошли друг к другу и не знали, о чем гово-

рить. Она протянула узелок с передачей, и я готов был

провалиться сквозь землю. На мне заштопанный, мы-

шиного цвета халат, из-под него — подштанники с вере-

вочками, тапочки на босу ногу. Какой у меня должен

быть дикий и беспомощный вид рядом с ней! На нас

оборачивались больные, компания преферансистов пре-

кратила игру и уставилась. Лопнуть бы вам!

— Сядем?

— Гм…

— Тоня, спасибо…

Проходили мимо сестры, и мы помолчали, пока они

пройдут.

— Тебе лучше?

— Как видишь. Гуляю уже.

167

— Хорошо… Тамара и Оля передают тебе привет.

— Спасибо…

— Хочешь книжки? Тут и «Алые паруса». Череш-

ня на рынке вот появилась…

— Ну, зачем все это? Как здоровому — так ничего

не дают, книжку не выпросишь, а как заболел — сразу

все! Надо, значит, болеть чаще.

— А ты не ворчи.

— Тоня…

— Что?

— А… вы береговую стену закончили?

— Угу. На днях перекрытие. Такое творится!.. Все

кипят.

…А после обеда примаршировал целый взвод: Петь-

ка-фотограф, Кубышкин с Галей, Леонид… и тот ста-

рый наш знакомый по столовой — «угрозыск» Саня.

Леня был прав: он таки завербовал его — правда, не в

свою бригаду, в подсобники, но одел, откормил его. Ку-

да там — стал «угрозыск» франт франтом!

Захар Захарыч передал мне пять пачек «Казбека»

и шоколад. Никогда в жизни у меня не было сразу

столько вкусных вещей. Вся палата грызет мои конфе-

ты и печенье.

«Взвод» гостей тормошил меня, хлопал по плечу,

хохотал так, что мне даже стало грустно смотреть, как

они стараются подбодрить меня.

Мне не верится, что это взаправду. И мне как-то не-

ловко-неловко. Я в больнице увидел не только беды и

страдания людей, я узнаю что-то другое, чего не пони-

мал до сих пор.

Вечер. Только что произошло чрезвычайное собы-

тие. Вся больница кипит. Докторов осаждают. Полина

Францевна заперлась в кабинете и не открывает дверь,

168

а у двери стоят больные и кричат, скребутся, умоляют.

Послезавтра перекрытие. Официально объявлено. Миш-

ка Ольхонский напомнил об этом всем. Он добыл через

товарищей костюм и сапоги, сбросил халат, переодел-

ся, перелез через забор и сбежал.

О ЛЕБЕДЯХ, О КЛОПАХ И ЕЩЕ КОЕ О ЧЕМ

Тревога! Тревога! Дома что-то произошло, но что, я

не могу понять. Комната была другой, воздух другой,

мир другой.

Кубышкин женился? Вынесли его кровать? Да, они

с Галей получили комнату в первом поселке и начали

многотрудную и сложную семейную жизнь. Мы осиро-

тели. Но не это главное. Что-то другое…

Захар Захарыч собирался, брился, пахло одеколо-

ном. В дни перекрытий шоферы переходят в палатки

на берег Ангары. Там и спят, там и столовая, мед-

пункт.

Захар Захарыч, в свежей рубашке, подтянутый, в

скрипящих сапогах, казался помолодевшим на десять

лет. Он расхаживал от зеркала к шкафу и напевал — я

впервые услышал, как он поет,— смешным, гудящим

и срывающимся басом:

Наш паровоз, вперед лети,

В коммуне остановка.

Иного нет у нас пути…

— Эх, батя, и представительный же вы мужчи-

на! — сказал Петька, наблюдая, как старик повязы-

вает галстук.— Куда вы только так собираетесь? Добро

бы, на гулянку!

— Дурашка ты, Петро,— добродушно ответил За-

хар Захарыч.— Где тебя только воспитывали?

— А чего?

169

— «Чего, чего»! Разворошил кровать, разбросал

грязные носки — и сидишь, доволен. Ну что скалишь

зубы? Последний человек, кто не может за собой сле-

дить.

— А мне и так ладно.

— Знаешь что? Вот я посмотрю, как ты выбрит, и

скажу, какая тебе цена.

— А какая мне сейчас цена?

— Копейка, конечно.

— Хо-хо-хо! Нет, батя, ей-богу, вам жениться надо!

Честное слово, пора. Возьмите себе бабу, молодуху,—

она вам каждый день будет подшивать крахмальные

воротнички. Как штык!

— Воротнички я и сам могу…

— Ну вообще для солидности! Право, батя, жени-

тесь! За вами очередь. Ну, поглядите на себя: какой

жених пропадает! А?

— Да уж по этой части я бы, Петро, тебе сто оч-

ков вперед…

— Так об чем разговор? Кубышкин в авангарде, вы

за ним. Ну, а мы с Толькой как-нибудь постараемся.

— Хм… Нет, Петро.

— Что «нет», что «нет»! Вы что, думаете, я не

знаю, куда вы деньги носите? Видел, видел, кто вам

стирает. Баба ничего, одинокая, вот только карапузов

четверо — да и то вам под старость занятие.

— Перестань, Петро!

— Ага, попались!

— В чем?

— Ничего, батя, не смущайтесь. Я сватом у вас бу-

ду, ладно? А после вашей мою свадьбу закатим.

— Не мели глупости, теленок! С такими понятия-

ми тебе еще рано жениться. Пороть тебя еще надо!

— И то правда… Я уж лучше подожду. Эх, погу-

ляю с девками вволю, а женюсь под старость!

170

— Дело твое. Правду говорят: не дал бог ума, счи-

тай — калека.

— Батя, да ведь врут все, а? Ведь врут, что нужно

век жить с одной женщиной? Что изменять — плохо,

волочиться — плохо! Скучища ведь, а, батя?

— Не знаю. Видишь ли, это как для кого. Люди

ведь бывают разные. Скажу тебе, Петро… по мне, зна-

ешь как: если уж любить, так любить. Может, и

однажды любить, да так, брат, чтобы всю жизнь осве-

тило… Как-то мы охотились в Барабинской степи и

подстрелили лебедя. И вдруг, откуда ни возьмись, ле-

бедка. Видел бы ты, как она стала летать, как она кри-

чала! Стреляли по ней — не можем попасть. А она ле-

тала, летала, била крыльями… Ночь пришла, дружка-

то ее уже общипали, сварили, а она в вышине курлы-

чет, носится, как демон. Наутро думали — улетела.

А она явись — и ввысь, все выше! Сложила крылья —

и камнем о землю. Только пух разлетелся. Вот как,

брат! Не пережила. Мы все там ошалели, чуть не разо-

рвали дружка-то, который лебедя убил. Наш провод-

ник, казах, рассказывал, что лебеди сходятся однаж-

ды, на всю жизнь, и, если один погибнет или умрет от

старости, другой живет несколько дней, потом подни-

мается в высоту — и камнем о землю. Ты не замечал:

одиноких лебедей ведь не встречается… Я с той поры

и вкус к охоте потерял, будь ты неладна!

— Да-а… Ну, это, если у меня жена помрет, мне,

значит, с колокольни?

— Я не о том, дурачок! Это к тому, что ты еще не

знаешь, что такое любовь. Ты пока так — играешь в

любовь: за одной приволокнул — поклялся, за другой

приволокнул — поклялся. Так и любовишка-то нена-

стоящая… Так иной весь потратится по пустякам, а

потом кричит: любви нет, семья — предрассудок, за-

хотел — полюбил, надоело — бросил! А ведь он-то, Пет-

171

ро, ведь он-то не узнал, какая она бывает на свете, лю-

бовь!

— А какая она?

— Что я буду тебе говорить? Вырастешь — узна-

ешь. Только настоящая любовь — она настоящему че-

ловеку и дается. Попомни это!.. Разволновал ты меня.

Куда это я бумажник положил?

Я слушал эту сцену с волнением, с чувством како-

го-то преддверия открытия. Я видел, что Петька бала-

бонит, но и он чем-то взволнован.

— Батя! А что бы вы делали, если б снова стали

молодым?