3.

Картины, встававшие из глубины, разворачивались не сплошной чередой событий, а возникали кусками, как будто продавливались сквозь вибрирующее отверстие. При этом основная канва если и прерывалась, то без натуги угадывалась, как это часто случается в снах.

Источник райских ощущений – детство – время, когда мы купались в любви.

Еще не очнувшись, я уже чувствовал близость Рая и блаженную слабость. Первое, что я увидел, было лицо Александра Мея.

Эвлин, вы меня узнаете? Если «да», – моргните.

Я моргнул.

Молодчина, – похвалил, Александр, – считайте, второй раз родились.

Последняя фраза показалась мудреной и так утомила, что, закрыв глаза, не хотелось их уже открывать. Я был счастлив, ибо капризничать «по-настоящему» можно только в Раю.

«Эвлин, очнитесь!» – донесся издалека голос графа. Я чувствовал вокруг суету. Мне было одновременно приятно и тошно. Сделав усилие, наконец, разжал веки и обнаружил знакомое лицо хирурга нашего госпиталя.

Осматриваясь, повел зрачками, и не мог взять в толк, где нахожусь: в госпитале таких комнат не было. В помещении находились изящные стол, стулья, роскошное кресло, застекленный шкаф с книгами. Фигурный переплет окна свидетельствовал об изысканном вкусе и изрядном богатстве хозяина.

Эти «шарады» отняли последние силы, и я опять «удалился» в свой «домик».

Я еще много раз «уплывал» и возвращался в роскошные апартаменты. Меня «уносила» слабость, а возвращало желание поскорее узнать, что за «Рай» мне тут уготован.

Вопрос «Где я?» не давал покоя. Наконец, я смог собрать силы, чтобы задать его вслух. Но меня не услышали.

Он стонет, – сказала дежурившая у постели сестра милосердия.

Я повторил вопрос громче. Казалось, я ору во всю глотку. «Он что-то хочет сказать» – доложила сестра.

Я был в отчаянии. Повязка, сжимавшая тело, мешала дышать. Они двигались, говорили о чем-то, не замечая моего одиночества.

Наконец, я увидел Мея, а то уж подумал, что он мне пригрезился.

Эвлин, я знаю, вам трудно дышать, – сказал он. – Но ради Бога, не напрягайтесь, не пытайтесь ничего говорить. У вас нехорошая рана – возможно кровотечение. Мы сделаем все, что необходимо. Но помогите нам со своей стороны. Хорошо?

Я моргнул в знак согласия.

«Вот и прекрасно, – продолжал Мей. – Я только недавно вернулся в Египет. Когда уезжал, поручил своим людям вас опекать. Надо сказать, вы вели себя легкомысленно и оказались на грани гибели.

Вас с трудом удалось отбить у толпы и доставить в мой дом. Я сообщил начальнику госпиталя, что раненого нельзя транспортировать. И ваше начальство прислало сюда персонал.

Вас ценят, Эвлин. Вы прибыли лейтенантом… Года не прошло – вы уже капитан. Рад оказать вам гостеприимство, капитан Баренг.

Надеюсь, опасность уже миновала. Надо только набраться терпения. Вы меня понимаете?»

Я замигал. А он рассмеялся: «Единственное, чего я желаю, это что бы у Нила было одним другом больше».

Я долго не мог двигаться самостоятельно. Время от времени испытывал граничившую с обмороком слабость. Но скоро мне предоставили кресло-каталку.

Хозяин большей частью отсутствовал. Но в случае необходимости, я мог колокольчиком вызвать слугу. А кресло с колесами давало кое-какую свободу.

Уже почти ничего не болело. Сознание казалось незамутненным, и я рассуждал по стариковски: «Едва стихнет боль, отойдет усталость, и мы – опять молоды и свежи».

Ни о чем не хотелось думать специально. Мысли гуляли свободно. То, что произошло на базаре, представлялось чистым безумием.

Иногда удивляешься, как получается, что, одолев лабиринты абсурда, ловушки кошмаров и безумие пропастей, в которые увлекают нас сны, мы, однако же, просыпаемся в здравом рассудке… или в сравнительно здравом.

У противоположной стены, как я уже говорил, стоял книжный шкаф. Путешествие к нему и обратно – к постели было теперь мне по силам.

Добравшись на колесах до шкафа, я чуть-чуть отдыхал, потом открывал застекленные дверцы и, подкатившись вплотную, знакомился с фолиантами: вытаскивал их, иногда привставая в кресле, разглядывал иллюстрации, читал оглавления и места, выделенные рукою хозяина. Здесь были хроники всех времен и народов, самых разных изданий, включая и рукописные.

Стояли ряды томов по истории, географии, экономике, религии, медицине, военному делу…

Внизу находились незапертые выдвижные ящички. Выдвинув первый из них, я обнаружил тетрадь с короткими, казалось бы, не связанными друг с другом выписками, что мне напомнило строфы Корана. Я стал читать и не cмог оторваться. Вот только – некоторые из них, что врезались в память:

«Коран старше языка, на котором написан. Коран даже не творение Господа, а Его суть – Его гнев, Его милосердие, Его справедливость».

«Терпение – лекарство от всех болезней».

«Исламская культура зачастую сводится к „муджамаляту“ – умению говорить то, что от тебя хотят слышать».

«Араб не может признать себя виноватым. Либо он прав, либо ответственен кто-то другой: судьба – „кадар“, воля Аллаха и пр.»

«Планировать свои действия для мусульманина значит замахиваться на волю Аллаха. Однако, если все же приходится это делать – он говорит: „Иншалла“ (если будет на то воля Аллаха)».

«Толкование» священного текста означает повторение одной мысли другими словами. Толкователь при этом не несет никакой ответственности.

Эта склонность, толочь воду в ступе, сказывается на психологии верующих.

В раннеисламском средневековье, в эпоху творческого ислама были «Сказки тысячи и одной ночи», открытия в математике, астрономии, медицине и еще очень многое. Застой привел к догматическому повторению, к словам ради слов. Слова завораживают арабов. Не проходя через фильтр логики, они сразу воздействуют на эмоции и доводят до взрыва неистовства или восторга.

«Чем невежественнее народ, тем больше в нем самомнения. Египтяне считают себя лучшими людьми на Земле, а своей „Исторической миссией“ – творение цивилизации (не больше не меньше!). Хотя со стороны – выглядят совершенно отсталыми, неспособными к прогрессу, ленивыми, не обладающими выдержкой, дисциплиной, лживыми, замкнувшимися в успокоительном невежестве и убеждении в своем превосходстве над всеми неверными».

По мере чтения, мне становилось хуже. Я чувствовал: нож, вошедший мне в спину, и эти строки были из одной «стали» и свидетельствовали об одном и том же. Но остановиться не мог.

«Один старый араб говорил мне: „Дети и собаки признают только силу. Пока вы сильны, они готовы слушаться, виляют хвостами и славословят. Время от времени они проверяют вас. И если в очередную проверку вы обнаружите слабость, они выйдут из повиновения и перегрызут вам глотку. Поэтому старшие должны находиться все время в форме, а младшие – постоянно наращивать силу для решительного броска к горлу того, кто на горе себе их вскармливает“. Слова эти кажутся жестокими, но в лозунгах „Родина или смерть“, „Вера или смерть“ содержится еще большая жестокость, выражающая презрение к своему народу.

Мудрые вожди предпочитали сдаться превосходящему противнику, чем загубить свое племя и отнять у него шансы на будущее. Но ислам поступает иначе: идя в атаку, он прячется за живою стеной из детишек и женщин, доведенных до слепого неистовства. Приверженцы таких мер заявляют: „Мы считаем необходимым, убивать детей, чтобы избавить от жизни во враждебном Богу окружении“.

Мир вокруг переменчив, устремлен к прогрессу и благосостоянию. Ислам, „скроен“ на средневековых рабов и будет делать все, чтобы верующие продолжали оставаться такими. А достичь этого можно лишь, объявив священную войну всему новому».