16.

В Лондоне, собираясь в Египет, я пытался представить себе и сфинксов, и пирамиды, и храмы. Я предвкушал чудеса. Но не ждал, что события обернутся так, что на все это я буду смотреть глазами усталой мухи, как на случайную, бесполезную данность.

Спасая раненых от гангрены, чахотки и тифа, я потерял ощущение времени. В том месте, куда мы попали, я был единственный врач. Мне помогали фельдшер Якоб – копт (местный христьянин) и несколько, скорее всего, немолодых уже мусульманских женщин, лиц которых я никогда не видел: открыты были только щели для глаз.

Капитан сдержал слово – избавился от меня. Нас увезли в глубь страны подальше от городов и, где-то на краю пустыни, в маленькой опустошенной специально для нашего «приюта страданий» глинобитной деревне, сняли с подвод.

Нет, мы не удалялись от фронта. Мы сами превратились в опасный фронт. У нас не было легкораненых. Присылали только тяжелых и инфицированных. К нам поступали умирать. Нас избегали и сторонились. Нас обходили даже банды кочевников.

Главным подразделением в группе была похоронная команда во главе с муллой. А если быть честным: мы все были членами этой «похоронной команды». Не было почти никаких лекарств, тем паче средств обезболивания. Мои пациенты испытывали ужасные муки, однако переносили их стойко. Единственным, что придавало надежду и успокоение, было имя Аллаха. Губы умирающих шевелились, пока могли шевелиться, призывая его.

Всевышний находился всегда рядом с ними. И интенсивность его прославления нарастала с приближением смерти. Радость безнадежно больных – предвкушение передышки. А для тех, у кого эти радости были исчерпаны, оставалось предвкушение полного окончания мук.

Я не умел еще отстраняться и проходил этот путь вместе с каждым несчастным.

Я знал своего самого лютого недруга. Борьба с ним, мысли о нем приводили меня в неистовство. Как любой англосакс, с детских лет я приучен был к чистоплотности и гигиене. Но теперь в моем положении, в положении моих подопечных любая, даже самая незначительная нечистота, несла с собой катастрофу.

Миллиарды невидимых смертоносных созданий зрели и размножались в грязных повязках, в смрадных продуктах гниения, в нечистых руках, в несвежем питье, в нестерильной ножовке для ампутаций.

Горячее нильское солнце усиливало процессы гниения. Но прямые лучи его действовали так же стерилизующе как огонь, крутой кипяток или же стопроцентный спирт.

Флора Египта отличалась от флоры моей далекой родины, но помощники показали мне в каких зарослях Нильской долины надо искать растения, уже тысячи лет известные своими целебными свойствами. И у нас появилась аптека.

Якоб, невысокий сутулый человек, лет сорока, был добрым смиренным христианином, начисто лишенным амбиций.

Почти шестьсот лет копты были хозяевами языческого Египта. Они и сейчас продолжают чувствовать себя коренными жителями, хотя многие из них приняли обрезание и перешли в ислам.

Я так и не смог понять, где Якоб учился. У него не было никаких дипломов, но была практика не только войскового медика, но и акушера. Он рассказывал, что учился самостоятельно у других самоучек.

Якоб знал немного английский и мог служить мне переводчиком. Тогда как я, со своим классическим арабским, испытывал языковое бессилие. Именно он научил меня первым, самым необходимым для врача, фразам на диалекте. При этом он относился ко мне с пиитетом, называя «сагибом». Это обращение к европейцу было привезено из Индии. Но в арабском есть свое слово «сахиб» – друг. Разница в звучании слов «сагиб» и «сахиб» здесь – едва уловима. Требуя, чтобы он звал меня, как положено в армии, «лейтенантом», я всемерно старался оправдать его расположение.

Готовясь стать врачом, я никогда не строил планов специализироваться на ампутациях конечностей, тем паче без применения анестезии.

В университете я несколько раз присутствовал на такой операции. Сначала, как зритель. На старшем курсе – в качестве ассистента хирурга, то есть, на месте Якоба. И это – все.

Здесь я начал эту работу, можно сказать, с момента высадки и падал от нее в изнеможении в конце каждого дня. Из полостных раненых, в этих условиях, мало кто выживал. Основным в нашем деле являлась борьба с гангреной конечностей. Получалось, что я своими руками калечил людей. И даже мысль, что я спасаю несчастных от неминуемой гибели, не очень-то утешала.

Ампутируемые испытывали нечеловеческие страдания. А я чувствовал себя мясником-живодером, даже во сне продолжая видеть пилу, кровь и кости, слышать вопли несчастных. Но кроме меня здесь больше некому было делать это проклятое дело.

Практически Якоб знал свое дело лучше меня. Но он был только фельдшером, и я видел в его глазах благодарность за то, что без разговоров взвалил на себя весь этот кошмар.

У нас были раненые с обеих сторон: и от сил правительства, и от войск Ораби. Выхаживая, мы их не различали. Как сказала одна из наших мусульманских помощниц: «Аллах – для всех Аллах». Не то, что бы мы забыли, кто с кем воевал. Просто было не до того: боль и смерть всех примиряли. Один мучительный день походил на другой, сливаясь в сплошной кошмар. Этим дням, казалось, не будет конца.

Но произошло событие, которое вывело маленькую «колонию» из оцепенения.

В один из знойных вечеров к нашей обители страданий подъехали три вооруженных всадника. Спешившись, каждый из них запалил факел. Мы с Якобом как раз вышли из импровизированной операционной, когда приезжие вошли в халупу с ранеными. Побледнев, Якоб произнес два слова: «Шейх Абдаллах!»

– Вы их знаете? – спросил я.

– Нет, – отвечал он. – Но догадываюсь, кто им нужен.

Приезжие были уже внутри помещения, когда мы возникли у них за спиной. Один из них направил ствол в нашу сторону и крикнул: «Стоять! Один шаг – я стреляю!» Я понял это каким-то чутьем и заговорил по-английски: «Если вы больны, обратитесь ко мне. Я врач».

Двое других искали кого-то среди корчившихся на подстилках раненых.

Я услышал, сказанное с угрозою в голосе слово «сагиб». Один из «гостей», судя по осанке и тону старший, выпрямился и произнес две фразы, которые, по его разумению, я не мог не понять: «Где шейх? Всех сожгу!»

Он размахивал факелом.

Постойте. Какой еще шейх!? – искренне удивился я и увидел оцепеневшего от ужаса Якоба. На лице его не было ни кровинки. Теперь три ствола смотрели на нас.

Вы что не видите, что здесь раненые!? – мое удивление перешло в возмущение. – Немедленно уберите оружие и огонь!

Старший процедил сквозь зубы какую-то фразу. «Сагибу надоело жить». – тихо перевел Якоб. Мне стало, вдруг, весело и спокойно. Подумалось: «Наверно, сейчас я расстанусь с жизнью. И пусть. Уже тошно от всего этого!»

В маленьком замкнутом пространстве выстрел всех оглушил. Сначала один, и сразу – второй. Стрелял кто-то из раненых.

Два бандита свалились замертво. Якоб едва успел подхватить факелы, чтобы, падая, не запалили подстилок. А я уже держал ствол своего револьвера у виска – третьего, вынимая из его рук ружье.

На выстрелы прибежали солдаты похоронной команды, унесли трупы и увели в чулан пленного.

Я подошел к тому, кто стрелял. Он лежал в самом дальнем углу головой на ранце. Был очень худ. На бледном лице поблескивали капельки пота. Аккуратно стриженая бородка, с обеих сторон срасталась с усами. На левой щеке был заметен шрам от удара саблей.

«Сдайте оружие!» – скомандовал я, уверенный, что меня не поймут. В ответ, к своему удивлению, услышал английскую речь: «Подчиняюсь, лейтенант». Это был тот самый раненый, у которого я удалил желчный пузырь.

Он протянул мне два револьвера. По одному в каждой руке. Вот оказывается, что находилось в ранце.

Когда я вышел из помещения, Якоб догнал меня, пытаясь что-то сказать, но я оборвал его: «Раненого перевести в мою комнату. Быстро!».

– А как же вы?

– Устроюсь в своем кабинете.