Он положил боязливую ладонь на руку Людочки, будто ненароком, и она будто не заметила, во всяком случае, не отстранилась. Шимек погнал своё кино, обнял Людочку как бы дружески, её плечо тут же, поспешным ответом ткнулось ему под мышку, ткнулось ласково, ободряюще. И Шимек, воздуха глотнув, посреди непрерывных слов Людочки вставил: - А что, если я тебя поцелую?

Людочка застопорила литературный поток, молвила кротко не Шимеку, а вперёд, волне и Луне: - Чудак какой, разве об этом спрашивают?

Шимека колыхнули стыд и восторг, он склонился к её губам, прижался, впился... Уже и дрожь в нём нарастала, мускул наливался.

Тут бы луне полыхнуть, небу опрокинуться, волне взвиться, жадным пальцам Шимека скользнуть по Людочкиным тайнам - но резануло в нос: чеснок!

Котлеты, мама ей жарила котлеты! - совсем не ко времени подумал Шимек. Он ещё содрогался от мягкости Людочкиного тела, но неистовый чесночный дух оглушал, отвращал от сладостных уст.

Он отлип от Людочки, помолчал, будто дыхание переводил, потом старательно повернулся снова целоваться; Людочка, уже раскрепостясь, потянулась навстречу готовно, а Шимек убито чмокнул её в щеку, из одной только вежливости. Людочка деликатность поцелуя определила остаточной стеснительностью кавалера, пригасила себя: не стоит торопить события.

...По дороге домой, в город, Шимека настигла вторая напасть. Они слишком долго сидели над морем, а до того Шимек неосмотрительно переел арбуза - теперь нестерпимо тянуло писать. Неловкость несбывшихся объятий вынуждала сообразительную Людочку без устали щебетать. Шимек силился к месту что-то замечать вслух, но трамваи ночью не ходили, пешком было далеко, живот распирало остро; Шимек стеснялся обнаружить позорное своё желание: витание Амура и - моча.

Когда Людочка снова пустилась в цитирование то ли Блока, то ли Цвейга, Шимеку из литературных впечатлений припомнился “Капитальный ремонт” - роман советского писателя Соболева о царском флоте, там когда-то поразила Шимека подробность: жена капитана может позволить любовнику-мичману делать с ней что угодно, но не простит, если он удалится в уборную, не сделав вид, что идёт звонить по телефону.

Они шли пригородным Французским бульваром - деревья, темень, безлюдие, но Шимек не представлял себе, как сделать вид, что он идёт звонить по телефону. В мечте добраться до дома он пытался ускорить шаг, однако Людочке изменила чуткость - ей в голову не приходило сокращать удовольствие прогулки.

Бульвар кончился, пошли по городским улицам. Мочевой пузырь Шимека под напором жидкости напрягался, стенки утоньшались в плёнку, вот-вот прорвёт...

Они ступили в начало Большой Арнаутской, тогда уже улицы Чкалова. Горели ярко фонари, темнели спящие дома, в них стыли немо гостеприимные сортиры. Уйма уборных, во дворах, в квартирах...

Шимек понимал, что ни о каком сортире, ни о каком телефонном камуфляже не может быть и речи - он сейчас просто уписается, в штаны отольёт, буквально...

...Здание школы темнело в глубине, его отделяла от прохожей части ограда. Шимек и Людочка шли вдоль забора из металлических прутьев, Людочка беззаботно скользила по ним ладошкой, прутья отзывались, чуть тарахтя. Шимек не слушал, не слышал уже ничего; он углядел впереди раскрытые ворота и, выдохнув Людочке “Извини!”, нырнул в них, в спасительный мрак за оградой.

Секунды не оставалось, чтоб идти вглубь; Шимек, обрывая пуговицы, распахнул ширинку - там, кажется, уже зависала первая капля - и ударил струёй, застучал по железу ворот, зажурчал по каменной кладке внизу ограды, зашуршал по траве рядом. Где-то поблизости Людочка: слышит, не слышит - плевать...

Изливалось, текло бесконечно. Хлестало дугой, било гейзерами, выжималось. Тело, освобождаясь, полнилось благодатью, лёгкое - летело. И когда отжурчало, когда и капли откапали, и жизнь засияла, вынеслось тело из ворот на улицу, и увидел Шимек на залитом светом фонарей тротуаре поперёк всего его асфальтового просверка чёрный след ручья из-под ворот. Людочка стояла неподалеку, отвернувшись.

Мокрая лента на асфальте - ерунда, а - росчерк судьбы. Застенчивый Шимек - дурь невероятная! - не рискнул снова встретиться, раза два позвонил необязывающе и смолк, не объявлялся. Людочка через год вышла замуж, уехала из города.

Шимек эту неудачу воспринял привычно; судьба его, он считал, отмечалась злосчастьем с малолетства. Любовь не складывалась ещё с детсада - война распорядилась безжалостно. После войны опять не везло. Учился, правда, на пятёрки, но как раз это ни в классе, ни во дворе не ценилось. А роста он был крохотного, плечики хилые - ни драться толком, ни сальто крутить. В футболе кто только его не обматывал, у него и бегать-то по-настоящему быстро не получалось.

...Ничего не получалось. Если ввязывался во дворе играть на деньги, марки или “кины” (куски киноленты; требовалось угадать, чётное или нечётное число их спрятано в кулаке) - всё продувал. В кино или на стадион все безбилетники протискивались в толпе или сигали через забор, а его непременно охрана ловила и потом выпроваживала позорно, на глазах толпы. Висеть гроздьями на трамвае, мотающемся по рельсам, или прыгать из него на ходу мог каждый, но заграбастывали за это в милицию очень немногих, а уж честно назвать там свою фамилию, лишив себя возможности сбежать, когда остальные дунут через окошко милицейского подвала, и потом платить штраф - только фраер Шимек сподобился.

Ему привиделся зов удачи, когда в школу посреди уроков явились двое с кинофабрики и отобрали сниматься в массовке десятка три учеников, Шимека в том числе. Разбитый автобус продребезжал на студию, и школьники провели там упоительные почти сутки. Родителей никто не предупредил. На улицах Одессы первого послевоенного года с вечера, случалось, постреливали бандиты. О квартирных телефонах мало кто мечтал. В поисках пропавших детей родители колотились о запертую школу, бегали в милицию, искали адреса учителей - славно провели ночь, пока один из пап, военный, не добрался на служебном грузовике до кинофабрики и не развёз юные дарования по трясущимся семьям. Всё обошлось, а уж мальчики теми сутками насладились до отказа: шныряли между съёмками по студиям, восхищались моделями парусников от недавних съёмок патриотического фильма “Адмирал Ушаков”, прятались между декорациями, скатывались, визжа, по лестничным перилам, павильоны ходуном ходили, режиссёр вопил: “Прекратите хулиганить! Здесь вам не школа!” Хотя их позвали изображать именно школу, перемену между уроками. Снимался фильм “Красный галстук” по пьесе С. Михалкова. Шимека выделили, обрядили в пристойный пиджак с закрашенными, чтоб не замечались, заплатами, велели выбегать в школьный коридор под глаз киноаппарата раньше всей массовки и весело орать, указывая на стену: “Ребята, новая стенгазета!!!” Шимек очень гордился: роль! настоящая, со словами! снимают крупным планом! И гонорар потом получил, двадцать четыре рубля с копейками. Зарплата! Шимек гордо вручил маме первую в жизни получку, мама сказала: “Их бы в рамочке на стенку повесить”. Все радовались, враждебный брат Мишка завидовал, Шимек торжествовал. А через два дня тот заработок пропал: его десятикратно уменьшила грянувшая денежная реформа. И Мишка стал дразнить: “Что, шлимазл (неудачник)? Накормил семью? Миллионщик!.. Артист кино - ложись на дно” - он сам придумал ехидный стишок, хорошо, что не додумался до другой рифмы. В общем, вроде повезло, а вышло боком.

Уж как ни любил Шимек море, но и тут взаимностью не пахло. Маленьким, до войны, он боялся моря так, что и любимого дядю Хилеля чуть не возненавидел за попытку втащить его в воду. Повзрослев и стыдясь неумения плавать (в морской-то Одессе!), он отчаянным усилием заставлял себя заходить в глубину до ушей и бросаться вперёд так, чтобы или утонуть, или выплыть, потом панически колотил по воде руками и ногами, забивал рот горько-солёным крутым захлёбом, но в конце концов победил, научился, правда, плавал всё-таки ближе всех, а если и добирался до недалёких буйков - перед возвратом долго отдыхал, ухватясь за цепь, покачиваясь на лоснящейся от солнца волне.