...Инвалид: вертикаль костыля, кривизна сильного еще тела. Но - голубое озорство глаз.

- Прошу пана, - говорит, - было нас три брата... Как в сказке. Мы с Юзеком убежали, когда Гитлер пришел. К вам убежали, в Россию. А старший, Адам, он остался. Хотел покуй [мир]. Говорил: немец бёндзе [будет] воевать с русскими и вы, два дурака из Польши, убегаете на войну. А мы останемся здесь и будем спокойно ждать мира. Люди ведь не могут воевать бесконечно. Адам был бардзо розумный и осторожный, у него были дети, он хотел тихо пересидеть. А мы с Юзеком дураки, и мы таки попали в самое пекло в России... Вшистко [все] было: лагерь, армия... Юзек под Ленинградом воевал, потем в Кенигсберге - сейчас Калининград, так? А я в сорок втором - Сталинград и до самого конца в Красной Армии... Контузия, два ранения, последний раз в позвоночник, под самым Берлином, за месяц до звычёнства [победы]. Что говорить, весело... У Юзека ноги отморожены, глаз один... Адам, конечно, был прав, что мы в России намучаемся. Он мог бы над нами очень посмеяться... - Ветеран кривит рот в усмешке. - Он бы очень смеялся. Если бы выжил. Но он остался на спокойнэ жице [спокойную жизнь] в варшавском гетто. И он, и его пиенкна[красивая] Малка, и трое детей, и папа, и мама. Такие умные... А я, дурак, прошел войну и сейчас стою здесь и вспоминаю, какой Адам был умный. А другой дурак, Юзек, тоже прошел войну и сейчас он там у вас, в Псковской области, доктор в шпитале [больнице]... Прошу пана, эти люди, здесь, многие воевали, мужчины - почти все, воевали в русской армии... А иначе кто из наших выжил бы? Дзенькуймы России од вшистских жидив польских [спасибо России от всех евреев Польши]. Я не думаю, что нас там бардзо любят, но вы все-таки передайте привет России...

Россия... Красны девки, добры молодцы... Печаль крестьянских рук и материнская скорбь. Солдат, уснувший после победного боя. Собрание активистов. Улыбка космонавта. Разухабистая пьянь. Женский день: рабочая смена, домашняя гонка и отдых в очереди за молоком. Россия... Придурковатый олимпийский мишка...

А еще озеро в плоских берегах, добродушие валуна на желтом песке, голубая от неба вода, и облака, вверху слепяще-белые, у горизонта дымчатые, легли, притемнясь, в гладь озера и плывут - хмурые побыстрее, белые - еле-еле... Над озером истеричные крики чаек. Одна стряхнула психоз, оторвалась от кликуш и на бреющем, ближе к берегу, внимательно проверяет воду. Снизилась, всплеск, хлопанье крыльев и обратно ввысь. Поскрипывает на лету - горло прочищает. А вода, вспоротая птицей, отряхнулась кругами и снова - зеркало. Инцидент исчерпан. Только в озере на рыбку меньше.

На другом берегу в зеленых лентах холмов бурые и белые пятна коровьего стада, шатры стогов, несколько крыш... Деревня безлюдна: июль, пора сенокоса...

Нежный трепет стрекозы. Полетала возле воды, посомневалась и решилась: набирая высоту, пошла от берега. Безрассудный восторг полета. А давешняя чайка все патрулирует - повернула к стрекозе. Паника стрекозиных крыльев и неотвратимый лет чайки: отблеснула стрекоза и погасла во мраке чаечьего клюва. Каприз стрекозиной судьбы. Нечаянный подарок птице.

Тень облака наползла на деревню, притушила прямоугольники окон. Когда тень приблизилась к коровам, те уже спустились к озеру, пили, стоя по колено в воде, отмахивались от слепней. Тень сдвинулась еще, озеро под нею стало сизым, потом вновь посветлело - облако будто растворилось в небе, в покое, в чистом запахе водорослей и рыбы, в тишине северного мира, где за полчаса только и произошло, что явилась и исчезла тень, сгинула рыбешка, стрекоза поднялась на гибельную высоту дерзости, коровы напились...

А еще в эти полчаса в лесу возле озера воскресла женщина. Годами колотилась она в стандартной городской круговерти: магазины, автобусы, служба, семья, гости, болезни, импортные сапоги, загулявшая дочь, именины, похороны, концерты, аборты - маета и суета - и стремглав со стремительной той карусели, как на ходу из поезда, -

выбросилась

в лес...

Прилип к ней пес, один из кудлатых деревенских животин, чья преданность приезжим горожанам пропорциональна щедрости их даров. (Но, попрошайничая, пес не ронял себя, не менял на кусок хлеба вечных ценностей: любая встречная сучка запросто отвлекала его от кормильца).

Женщина вошла в чащу. Собака скользила возле ноги. Нахохлившийся после дождей лес морился под солнцем, распирался паром. Лохматая тишина лежала между мокрыми стволами, и, замерев, женщина услышала, как растет гриб, как его тугое тело разворачивает землю и шуршит вздымаемый шляпкой палый лист. Поднять лицо, подставить щеки под уколы капель, срывающихся с ветвей... Искра воды на острие сосновой иглы... Белый бинт бересты, чернота сухостоя... Где-то пискнула птица, высоко над головой ветер пошевелил кроны сосен. И снова тихо, влажно.

Компрессы покоя. Распрямляется душа; отвалясь, опадает шелуха тревог и распускается роскошный бутон свободы. Из долгих вздохов леса, из запахов прели, из беззащитности муравейника и собачьего доверия свивается певучее ощущение удачи. Тело вспоминает юную легкость, да так подробно, что и кусты малины на опушке соблазняются поиграть упругостью молодой плоти, но женщина кошкой выворачивается из мокрых веток, которым только и достается радости исчиркать нейлоновую куртку и усыпать женские волосы бриллиантами былого дождя. Трепет неутоленного желания в обескураженном кустарнике - а женщина тем временем - вверх по откосу и – на дорогу.

Блеск мокрого асфальта. Голубые волны тумана выкатываются сюда из леса, и женщине упоительно плыть в них, разведя руки и мерно колебля ладони, изламывая фигуру в тонкой талии. Разворот плеч, и грудь рвется из куртки, колышутся крепкие бедра, ритм пружинит длинные ноги, и сама подбирается мелодия, и молодость окунается в восторг.

Подхватывается и пес, весело грязнит лапами куртку женщины, тычет мокрый нос ей в щеку. Женщина отбивается, хохоча, а ноги в джинсах плетут танцевальные узоры и клубится невнятица тумана, кружатся деревья, качается земля и скользит навстречу небу девочка - звенит золушкин бал в синем лесном краю.

Раззадоренное солнце обрушивает июльский пыл: туман съеживается, воздух, проясняясь, веселеет и далеко видна серая строчка дороги на зеленой шкуре земли. Там, впереди, деревья и небо устремляются друг к другу, и на дальнем холме лес нетерпеливо выпускает навстречу облакам белое коренастое тело храма.

Свеча счастья. Оно оказывается неиссякаемым, как его ни транжирить: аукаться, захлебываться танцем, вихрем за собакой и под ногой лужа дыбом и зябкая мокрота, а тут еще переменчивое небо обдаст вдруг смуростью, - но что бы ни произошло на лесной дороге с женщиной, ей только бы добраться до холма, склониться перед крутизной тропы в высокой траве, где беззвучно взрываются светлые крылья бабочек, - склониться, но не покориться, а нагнетая в грудь пронзительный запах чистоты, перевести дух на вершине холма, где за белой каменной оградой - покой монастырского двора, осмысленность старых деревьев, тишина безлюдья, важный кот, пренебрегающий собакой, и собор, устоявший под натиском поздних пристроек; портал собора околдован фресковой росписью и неизбежно - переступить порог и - в “Ох!”

и молчать,

и только глазом,

только чувством... Обвал красок, живой усладой стекают они из-под барабана, от куполов апсид по аркам приделов, по мощным квадратным столбам, по стенам, по стыкам, бурлят вокруг окон и ниш; водопад бликов, половодье разноцветия, сверху донизу, до успокоительно-белой пены полотенец с изысканными узорами орнамента. Цветные откосы оконных проемов преображают свет дня, и он, пролившись внутрь собора золотистым потоком по центру, голубым и зеленым с боков, заполняет храм теплом солнца, холодом неба, таинством леса - вихрь контрастов будоражит фрески, и, сцепясь аккордами красок и линий, разворачивают они хоровод, голову кружа, ворожа, завораживая... Тонкие деликатные фигуры, изящные наклоны голов, ясность нимбов, благородные овалы лиц... От золота - звон воздуха...