Я почувствовал, что у меня голова распухает от всей этой путаницы. С каждым часом, с каждым шагом меня все глубже втягивало в водоворот времени, и я уже не понимал, как я выберусь. Героя Эдгара По, попавшего в гигантскую воронку Мальстрема, спасла наблюдательность и пристрастие к логике: он заметил, что тела цилиндрической формы опускаются гораздо медленнее других, уцепился за бочонок и спасся. А я? За что мне-то уцепиться в этом водовороте времени? Все непрерывно меняется, и я никак не могу уловить логики в этих переменах. Погас глазок на пульте… Исчезла подставка… Аркадий не лежит на диване, а разгуливает по институту… А меня швыряет в этом водовороте, как щепку, перебрасывает неизвестно откуда неизвестно куда, и попробуй тут разберись, за что уцепиться!

Мне уже было все равно, увидит меня кто-нибудь или не увидит. Я быстро сбежал по лестнице и боковым коридором вышел в вестибюль, к главному входу.

При свете уличного фонаря можно было разглядеть стрелки на больших институтских часах. Без десяти десять! А на моих… на моих двадцать шесть первого.

Значит, здесь без десяти десять… Но какого же дня?

Версия умерла — да здравствует версия!

— Это… это что же означает? — спросил Линьков, запинаясь. — Что моя… ну, что та версия… она справедлива?

Он тут нее осознал, что не хочет, что даже боится этого внезапного подтверждения. И по усмешке Шелеста, добродушно-иронической, увидел, что тот понял его страх.

— Ну что вы, Александр Григорьевич! — успокоительно прогудел Шелест. — Ничего даже подобного! Версию вы действительно предложили изящную и рассказали прямо-таки захватывающую историю…

— Но ведь история-то была целиком вымышленная, — сказал Линьков, обретая обычный свой спокойный тон. — А если камера вернулась с нагрузкой, то это будто бы подтверждает…

— Не подтверждает, — возразил Шелест, — наоборот: опровергает!

— Позвольте, — удивился Линьков, — может, я вас неправильно понял? По вашим расчетам вышло, что камера вернулась с человеком, ведь так?

— Ну, не совсем так. По расчетам нельзя установить, был это человек или, допустим, чурбак того же веса. Но поскольку чурбак не может открыть дверь камеры и уйти, а камера пуста…

— Да, действительно, я не сообразил, — смущенно сказал Линьков. — Почему-то я думал, что для перехода нужно одинаковое количество энергии, независимо… Как это я… ведь в пустой камере не совершается работа!

— Почти не совершается, — поправил Шелест. — Все-таки сама камера имеет массу, и подставка — тоже… Но чтобы переместить добавочный груз, конечно, требуется соответственная добавочная энергия. Подсчитал я грубо, разумеется, но сомнений нет: за вычетом обычной мощности, остается как раз такая добавочная, которая в данном режиме нужна для двойного переброса массы килограммов этак восемьдесят.

— Значит, Стружков вернулся? — задумчиво проговорил Линьков. — Странно… Где же он?

— Этого я не знаю. Но ясно, что он вернулся.

— А может, при переходе… Вы уверены, что он, так сказать, жив-здоров?

— Кто ж его знает, — помолчав, ответил Шелест. — Однако ведь он вышел из камеры… и из института. И без посторонней помощи, надо полагать. Странно, конечно, что он до сих пор не показывается…

— Вахтера надо спросить, — спохватился Линьков. — Я пойду узнаю, кто дежурил вчера вечером.

— А у наших вахтеров дежурства суточные, смена в восемь вечера; скорее всего, он же сейчас и дежурит. После совета я буду у себя, и вы уж, пожалуйста, сообщите, что успели узнать. Если, конечно, сам Стружков до тех пор не объявится.

— Да, но как быть с этой «гангстерской версией»? — спросил Линьков. — Психологические натяжки в ней явные и ужасающие, а логически она выглядит вполне аккуратно. И все факты отлично нанизываются на одну нить, располагаются на одной мировой линии… Если путешественник во времени вмешивается в прошлое, он ведь тем самым создает новую мировую линию? Но в данном случае никаких новых действий даже не предвидится! Все, что предстоит совершить нашему гипотетическому Б после возвращения в прошлое, уже совершено, уже было на нашей мировой линии: и смерть А, и похищение его записки, и даже то, что этого Б видели поздно вечером в институте.

— Ну, это, знаете… — недовольно отозвался Шелест. — События, говорите, совершились еще до перехода Стружкова в прошлое? А кто же их тогда совершил, можете вы мне объяснить?

— Да, с причинностью здесь обстоит плоховато! — подумав, согласился Линьков. — Если переход Стружкова — причина, а, скажем, похищение записки — следствие, то получается, что в той схеме следствие предшествует причине.

— Вот именно! — сказал Шелест. — Все эти петли времени очень эффектно выглядят в фантастических романах. И даже не только эффектно, а вроде убедительно. Пока не подойдешь к ним с логической проверкой. А тогда сразу обнаруживается, что все это — сплошной блеф! Да вот вам такая простенькая логическая задачка для проверки — на основе вашей же схемы. Допустим, что ваш Б встречает в прошлом не А, а самого себя. Возможен такой вариант?

— Вполне! — согласился Линьков, и вдруг мелькнула у него в голове какая-то странная ассоциация, смутная догадка…

— Так вот. Предположим, что Б убьет не А, а самого себя, то есть тамошнего своего двойника, — продолжил Шелест. — Могут, по-вашему, оба эти события — и переход в прошлое и убийство самого себя — лежать на одной линии?

Вот оно! Линьков застыл, прислушиваясь к отчетливо зазвучавшей наконец мысли. Как просто! Как ясно! А он-то ходил три дня вокруг да около, совсем рядышком — и ничего не видел!

— Ох, простите, я задумался… — пробормотал он, поняв, что Шелест молча ждет его ответа. — Ну конечно, конечно, эти два события никак не умещаются на одной мировой линии! Если Б убил себя в прошлом, то он не может существовать в будущем. Это значит, что на данной линии у него нет продолжения. И это значит, далее, что неоткуда взяться тому Б, который пришел из будущего, некому убивать, и поэтому убийство произойти не может… Да, но ведь из этого следует, что самого себя убить невозможно!

— Ничего подобного! — возразил Шелест. — Вовсе не это следует, а другое: что в результате такого вмешательства возникает новая мировая линия!

— Понятно… — после паузы сказал Линьков. — А раз это происходит при одном виде вмешательства в прошлое, то должно происходить и при всяком другом, так?

— Разумеется. Время ведь не может приобретать различные свойства в зависимости от того, как ведет себя ваш гипотетический Б или какой-нибудь реальный путешественник во времени.

— Я вот чего никак не могу усвоить, — сказал Линьков. — Эта новая мировая линия, этот другой мир — он ведь существует, по-видимому, рядом с нашим? Но время-то едино…

Шелест задумался, озабоченно хмуря кустистые брови.

— Ну, как вам сказать… Единство времени мы, собственно, понимаем как воплощение единства мира… единства событий, образующих ту материальную систему, в которой мы живем. Создайте новые события, новую систему, и она будет обладать «своим временем». Ведь нет «времени вообще»! Нет такого времени, которое существовало бы отдельно от материального мира, от событий. Это просто термин, и довольно путаный термин, надо сказать. Лучше было бы говорить об определенной последовательности событий. А переходы, «путешествия во времени» дают возможность менять эту последовательность, добавлять к ней новые события или ликвидировать прежние. Такая возможность до сих пор не рассматривалась всерьез, но все же у нас для этого даже специальное обозначение имеется — «создать новую мировую линию». Неточное обозначение, да что поделаешь: терминология еще не разработана для этой области. Да, кстати, еще один довод не в пользу теории единого времени и временных петель. Ведь по этой теории выходит, что раз наш, «здешний», Стружков вернулся в двадцатое мая, то «тамошний» Стружков, который сидел весь вечер в библиотеке, дожив до двадцать третьего мая, тоже должен будет отправиться в прошлое, и тоже в двадцатое мая. А там у него в свою очередь двойник есть, и опять-таки сидит в библиотеке, и тоже должен будет отправиться в прошлое, и заставить своего тамошнего двойника повторять свои действия… И так далее. А если вся эта орава Стружковых ввалится в одну и ту же лабораторию в одно и то же время, что не исключено…