В студии Ольга даже не обмолвилась о том, что пыталась устроиться на роль в кинематограф. Еще не хватало обсуждать это, например, с Настей Панченко. Настя сразу спросила бы, какую роль собиралась играть Ольга в той картине. Пришлось бы отвечать, что роль старшей сестры, белогвардейской эмигрантки, которая от страха перед Революцией покинула социалистическое Отечество и теперь поет в парижском кафешантане. Настя сморщила бы нос и объявила роль гнилой и недостойной. «Товарищ Бореев говорит, что изображать врагов трудового народа должны только самые сознательные, кто хорошо видит разницу между театром и жизнью, между образом и актером. Иначе тебе вдруг захочется тоже стать развращенной. Не сознательно, конечно, а неосознанно, но все же захочется. Тут много опасностей, потому что эта твоя гнилая героиня наверняка хорошо одета. Такое затягивает».

Выслушивать подобное нравоучение от Насти Панченко, несостоявшейся проститутки, комсомолки-ригористки? Нет уж. Лучше вообще промолчать. Безмолвно проглотить свою скорбь.

Помимо всего прочего, Ольге предстояла довольно щекотливая встреча с Алешей. Избежать этой встречи, если уж Ольга решилась прийти в студию, никак невозможно. Алеша играет теперь одного из стрелков Робина Гуда (его повысили до ответственной роли!) и наверняка уже на месте.

Нужно сделать вид, будто ничего особенного не случилось. Во всяком случае, лично Ольга не придает случившемуся никакого значения. Так, пустяки.

Ольга высоко подняла голову, входя.

Алеша репетировал и даже не посмотрел в ее сторону. Ольгу будто холодной водой окатило. Вот, значит, как! Он ее больше не замечает… Ладно.

Она шепотом поздоровалась с Настей и села в зале на стул.

Настя шепнула:

– Ты почему опоздала?

– Было одно несущественное дело.

– А плакала почему? – проницательная Настя, конечно же, все видела.

– На гвоздь наступила, – сказала Ольга. – А ты как считаешь?

– Никак… – Иногда даже Настя соображала проявить деликатность.

Когда эпизод, в котором был занят Алеша, закончился, стали отрабатывать массовые сцены. Вечер прошел незаметно, Ольга отвлеклась от своих неприятностей и немного повеселела. В конце концов она догадалась, кто виноват в ее провале у Кравцова, и это, ясное дело, был Фима.

Она уже собиралась уходить вместе с Настей, когда к подругам наконец-то подошел Алеша.

– Я вас провожу, – сказал он просто.

Ольга глянула исподлобья:

– Мы ведь не маленькие и сами можем дойти.

– Что-то ты, Ольгина, сегодня не в духах, – сказал Алеша.

– Устала, – ответила она небрежно.

– Я тут заходил к тебе, – прибавил он (Настя внимательно следила то за Алешей, то за Ольгой, переводя глаза с одного на другую). – Да тебя дома не оказалось.

– Да, – Ольга пожала плечами, – мне передавали, что ты заходил. Ну, идем.

Это «идем», с одной стороны, прозвучало как обращение к Насте, а с другой – не исключало из компании и Алешу. Проделано тонко, что и говорить. Алеша, разумеется, истолковал Ольгину реплику в свою пользу и покинул студию вместе с подругами.

Впрочем, ничего «решительного» в тот вечер так и не произошло. Настя подробно рассказывала о комсомольском собрании, а потом – о новой ватермашине (американское изобретение), на которую она сейчас перешла работать.

– Главное преимущество – в том, что у этого ватера усовершенствованные веретена системы Раббета и скорость до двенадцати тысяч оборотов в минуту, – увлеченно говорила Настя, делая короткие, энергичные взмахи рукой.

Она обладала счастливой способностью подробно повествовать о вещах, которые совершенно не были интересны ее собеседникам, и не испытывать при том ни малейшего неудобства.

Возле общежития Алеша простился с обеими девушками за руку и ушел.

Иван Васильевич в который уже раз разгладил на столе измятый листок. На листке было написано с простодушной откровенностью:

Почерк с зачатками каллиграфических умений, но рука писавшего явно подрагивала и вообще плохо слушалась. «Спившийся служащий, например, банка, – думал Иван Васильевич, всматриваясь в кривые росчерки. – Буква М у него явно выводит мыслете…»

Шутка была вроде бы смешная, но разделить ее оказалось не с кем, поэтому Иван Васильевич даже не улыбнулся. Продолжал читать.

Писал некто Вольман, в печальном своем прошлом – скупщик краденого. Уверял, витиевато и лживо, будто уже в достаточной мере покаран властями, и притом неоднократно, отсидел свое в тюрьмах, где натерпелся, по грехам своим, всяких страданий. Сейчас, испытывая непреодолимое желание помочь властям, Вольман считает своим ДОЛГОМ указать, что виновный в убийстве начальника охраны Госбанка товарища Чмутова Ленька Пантелеев скрывается на одной квартире в Эртелевом переулке, у своей полюбовницы, где его можно будет арестовать, сделав соответствующую засаду.

Задерживать самого Вольмана и допрашивать его лично Иван Васильевич не видел пока большого смысла. Скорее всего, тот действительно был скупщиком краденого. И скорее всего, вопреки заверениям, до сих пор не оставил своего ремесла; однако сейчас это не имело значения. Важно было другое: Вольман по какой-то причине рассорился с Пантелеевым и решил его сдать УГРО.

К дому в Эртелевом переулке была отправлена оперативная группа во главе с товарищем Дзюбой. Сотрудников после повсеместного сокращения штатов не хватало, поэтому Дзюба предложил взять на операцию также Юлия.

Юлий был этим обстоятельством немало удивлен. Ему-то всегда казалось, что Дзюба его не то что недолюбливает – а считает, в принципе, ничтожным. Что ж, в системе координат того мира, который порождает таких, как товарищ Дзюба, Юлий действительно немногого стоил. И Юлия растрогало, когда он выяснил, что товарищ Дзюба, оказывается, умеет делать кавалерийские вылазки за границы своего мира и по достоинству ценить выходцев из других миров.

Ивана Васильевича тоже несколько удивил выбор товарища Дзюбы. Впрочем, Иван Васильевич умело скрыл свое удивление.

Один только Дзюба, существующий в полной гармонии с собой, ничем не был смущен.

– Может, стреляет он и плохо, – объяснил товарищ Дзюба, нимало не беспокоясь присутствием тут же обсуждаемого Юлия, – но наблюдательный, черт, и в драке, я так полагаю, через два на третий прикладывает кулак куда надо.

Эта характеристика полностью убедила Ивана Васильевича и втайне польстила Юлию.

Когда вошли в Эртелев переулок, Дзюба сказал:

– Ты, Служка, здесь останешься. Вот, я думаю, хорошая подворотенка. Тут и базируйся с товарищами, – он кивнул отдельно еще двоим красноармейцам, приданным оперативной группе вследствие особой ответственности дела. – Глазок у тебя шулерский, на разные странности наметанный, поэтому примечай и пресекай по мере надобности. Главное – если Пантелеев от нас вырвется, чтобы он мимо тебя не пробежал. Отрезай ему все пути.

– Понял, – сказал Юлий.

Он вместе с двумя товарищами направился в подворотню, а Дзюба еще с двумя зашагал к подъезду дома напротив.

Квартиру, указанную в ДОНОСЕ раскаявшегося Вольмана, занимала гражданка Цветкова Валентина Петровна, которая и отворила дверь.

Дзюба показался в дверном проеме и сразу же внушил гражданке Цветковой очень много уважения: кожаной курткой, крепкой, бритой головой, уверенным выражением лица – словом, всей своей личностью.

Пока Цветкова рассматривала предъявленный Дзюбой мандат, вслед за ним в квартиру вошли еще двое. Дзюба заботливо отобрал у Цветковой бумагу и обошел квартиру, заглянув по очереди во все комнаты и чуланы. Он действовал неторопливо, но вместе с тем и сноровисто, а Цветкова ходила за ним как привязанная и помалкивала.

Это была молодая женщина, не старше двадцати пяти лет, а то и помоложе, только слегка потасканная, как многие ее возраста, пережившие Революцию. Но, в общем и целом, довольно привлекательная, с коротко стриженными вьющимися золотистыми волосами и большими голубыми глазами слегка навыкате. Лицо ее казалось, впрочем, довольно вульгарным, и вовсе даже не из-за того, что она была сильно накрашена, но притом одета в халате и тапочках, а от какого-то внутреннего, природного изъяна личности. Казалось, если смыть с нее краску, то она сразу утратит всякую уверенность в себе и испугается.