Ольга пыталась идти так, словно на ней похожий туалет, – пусть помощник режиссера видит, что она привыкла к подобным одеяниям, – но только зазря спотыкалась.

Проницательный Фима ей сказал:

– Ты не волнуйся. Тебя точно возьмут, потому что им, главное, надо красивую.

Здание киностудии находилось на Петроградской, недалеко от бывшего штаба Революции. Там было тихо и просторно повсюду: площадь с маленькой старой церковью, широкий въезд на мост, небольшой, заплеванный семечками парк. За деревьями проглядывалась мечеть с круглым куполом, похожим на бритую голову большого татарина.

Фима не позволял Ольге останавливаться и озираться по сторонам, а поскорее тащил ее под руку ко входу со скромными белыми колоннами.

Внутри здания оказалось суетливо и гулко, многие помещения были перегорожены досками, и повсюду шевелилась разная деятельность. Фима несколько раз спрашивал у рабочих Кравцова, иногда даже без особой надобности. Кравцова все знали, и все показывали дорогу до Кравцова в одном направлении, отчего уверенность Фимы в грядущем успехе постоянно возрастала.

– Видишь, – говорил он Ольге, – товарищ Кравцов – большая фигура.

Ольга с интересом осматривалась на киностудии. Посреди хаоса декораций вдруг появлялись рельсы для кинокамеры или неожиданно открывалась небольшая комната, обставленная роскошной, но ненастоящей мебелью. Фима увлекал Ольгу за собой очень стремительно, поэтому все перед ее глазами мелькало фантастическим калейдоскопом.

Кабинет Кравцова помещался в выгороженном закутке. В длинном блекло-зеленом ящике с надписью GEWEHRE,[5] сделанной по трафарету, горой были навалены неопрятные толстые папки, а к дощатой стене криво были приколоты фотографии разных актеров и актрис в вычурных позах. Сам Кравцов что-то раздраженно кричал в телефон, но при виде вошедших сразу же швырнул трубку и уставился на них.

Это был человек среднего роста, рыхлый, светловолосый, с пухлой бородавочкой на подбородке. Глаза его, в контраст к партикулярной наружности, горели злобой бегущего в атаку сенегальца.

– Слушаю вас, товарищи, – бросил Кравцов.

Фима заговорил интимным тоном:

– Я вам звонил… Я Гольдзингер, а это, будьте любезны познакомиться, Ольга, моя кузина.

Эти простые слова, кажется, немного смягчили Кравцова.

– Кузина! – куда более мирно хмыкнул Кравцов, окидывая Ольгу взглядом работорговца.

Ольга не знала, как себя вести, поэтому надулась.

– Мы с вами обсуждали возможность получения роли в картине, – напомнил Фима, облизывая губу.

– Уточните, – буркнул Кравцов.

– Старшая сестра, – Фима был сама обходительность. – В «Княжне-пролетарке».

– А она петь-то умеет? – осведомился Кравцов и простучал пальцами по колену какой-то замысловатый ритм.

Ольга сказала:

– В картине ведь не будет слышно.

– Зато будет видно! – рявкнул Кравцов. – У вас имеется опыт?

– Я играю в постановке, – сообщила Ольга.

– Интересно, – протянул Кравцов, всем своим видом показывая, что ему это совершенно неинтересно. – И у кого ж то, позвольте спросить?

– В каком смысле – у кого? – не поняла Ольга. – Это молодежный театр, революционный. У нас, в рабочем клубе возле фабрики. Там, между прочим, нет хозяев.

– Кто руководитель, я имею в виду. Заправляет там у вас кто? – Непонятливость Ольги начала его раздражать.

Фима забеспокоился. Он рассчитывал на то, что Ольгина наивность в сочетании с ее миловидностью вызовут у Кравцова по меньшей мере умиление.

– Товарищ Бореев у нас главный, – гордо сказала Ольга. – Он и пьесу написал, и учит, как делать постановку.

– Знаю Бореева. Дилетант и бездарность, – отрезал Кравцов.

– Он, между прочим, не только руководит, но и играет сам наравне с другими товарищами, а не отлынивает, – возразила, обидевшись, Ольга.

– Чему он вас там научил, позвольте узнать? – буркнул Кравцов. – Сейчас все кругом мастера кричать о революционном искусстве, а на практике дело оборачивается исключительно построением живых пирамид и мимических фигур при полном отрицании всего предшествующего опыта. При чем тут театр? И где здесь какая-то особая «революционность»? Массовые немые сцены, надо же! Да такое еще при Гоголе было – «к нам едет ревизор»!

Кравцов произносил приговор Борееву небрежно, как нечто давно решенное. За его плечом Фима делал Ольге отчаянные знаки, призывая кузину образумиться, но та только покраснела и на предостережения Фимы никак не реагировала. Ей ужасно хотелось, чтобы Кравцов принимал всерьез и Бореева, и его постановку в революционном молодежном театре – а значит, и самоё Ольгу.

Ольга выпалила:

– Между прочим, про Робин Гуда, про которого наша постановка, в самой Америке кино снимали! Я в кинематографе видела. Если уж даже в Америке, где угнетают негров, и то знают про Робин Гуда, значит, товарищ Бореев написал очень полезную пьесу.

Теперь Кравцов смотрел на Ольгу с любопытством.

– Вот, значит, как? – произнес он. – Робин Гуд, да… Любопытно. Ну так что, вы умеете петь?

Ольга ответила:

– Я умею смеяться и немножко умею плакать, если надо. Только я должна сосредоточиться.

Кравцов откинулся на своем стуле, сцепил пальцы на животе. По правде сказать, живота почти не было, худосочен был пока что товарищ Кравцов для подобной позы, хотя задатки имелись.

– Ну, читайте, – распорядился Кравцов.

– Что читать? – Ольга сразу растерялась.

– Что хотите. – Он нетерпеливо побарабанил пальцами. – Басню, стихи. Наизусть.

Ольга сказала, подумав:

– Я прочитаю статью из рубрики «Суд идет». Про Ольгу Петерс и ее разбитую любовь.

Кравцов, казалось, был несколько озадачен подобным выбором, однако, уловив молящий взор Фимы, все же кивнул:

– Хорошо. Читайте.

Ольга опустила веки. Ей вмиг все так ясно вспомнилось: Руина Вздохов, одиночество после отъезда Доры, газета с очерком о несчастной Петерс… Она набрала в грудь побольше воздуха и начала:

«…Застав возлюбленного с другой, Ольга Петерс не выдержала. Свершилось то, о чем она подозревала с самого начала. С громким восклицанием она извлекла пистолет и несколько раз в упор выстрелила в изменника. Обливаясь кровью, он упал, а Петерс сдалась полиции…

– …Встать! Суд идет!..»

Ольга остановилась.

– Здесь надо заплакать, но у меня это еще плохо получается, – прибавила она.

– Гм, – выговорил Кравцов. – Оригинальный выбор. Не знал, однако, что криминальная хроника превратилась у нас в объект искусства. Впрочем, она всегда была немного искусственной…

Ольга сочла замечание помощника режиссера шуткой и засмеялась.

Смеялась она не по-настоящему, потому что на самом деле ей вовсе не было смешно. Она, как умела, воспользовалась уроком, полученным от Татьяны Германовны: с неподвижным лицом приподняла брови и округлила губы:

– Ха, ха, ха.

Теперь Кравцов уставился на молодую девушку с откровенным ужасом. Затем он перевел взгляд на Фиму и тихо попросил:

– Уведите ее.

– Что? – не понял Фима.

– Не подходит, – объяснил Кравцов.

Ольга перестала смеяться, но бровей не опустила и по-прежнему держала губы буковкой «о».

– Почему? – спросил Фима с отчаянием. Он не мог поверить в окончательность неудачи и все еще не хотел сдаваться.

Кравцов подался вперед. Глядя Фиме прямо в лицо, он отчетливо проговорил:

– Аб-солютно без-дарна.

Повисла пауза. Фима глупо моргал. Итак, его красавица кузина все-таки отвергнута. О последствиях подобной катастрофы жутко было даже помышлять.

Ольга медленно повернулась к Фиме.

– Фима! – трагическим голосом прошептала она. – Ты же обещал, что… Да? Ты же обещал!

После чего громко, с воем, разрыдалась. По-настоящему. Это был, товарищи, полный натурализм, во всем его несценичном, некинематографичном безобразии, с искривленным ртом и часто мигающими, мгновенно распухшими глазами.

Фима глядел на Ольгу и с каждой секундой все более явственно догадывался о том, что между ними все кончено.