— Я уронил перстень! — вскрикнул Акамие. — Помоги мне найти его!

— Ищи сам, — нахмурился евнух. — Да поторопись, солнце уже касается вершин. Пора отправляться.

— Помоги мне, и мы его найдем. Я испортил глаза, разбирая письмена древних свитков.

— Значит, не найдешь. Нам пора.

— Нет, помоги. Сказано в послании брата моего и царя, что могу взять серьги, браслеты и перстни, какие пожелаю. Без этого перстня — не поеду в Кав-Араван.

Акамие капризно выпевал все это, свесив голову с покачивающейся доски и пальцами наугад шаря в траве. Евнух глянул на его руку: на мизинце, и правда, не хватало перстня.

— Мало ли перстней у тебя, услада царских ночей, что ты по этому станешь убиваться? — ворчливо заметил он, нагибаясь и заглядывая под доску. С досады крякнув, опустился на колени и принялся шарить в траве вместе с Акамие, который повернул к нему огорченное лицо и поведал:

— Повелитель Эртхабадр ан-Кири надел мне этот перстень, когда впервые овладел мной, и удовлетворил свое желание, и остался мной доволен. Перстень был так велик мне, что сваливался даже с большого пальца. С тех пор я всегда ношу его. Теперь оно мне впору только на мизинец.

— Э! — евнух подозрительно прищурился. — Как же ты его уронил?

— Оно само соскользнуло с пальца…

— Как же, когда оно тебе впору?

— Ты, бесчувственный, и не знаешь, какому горю я достался в добычу с тех пор, как умер мой господин! Тоска пожирает меня изнутри, я похудел так, что смогу браслет носить вместо пояса…

Евнух еще раз разворошил траву и ворча поднялся на ноги.

— Нет нигде. Или куда закатилось? Поищи-ка сам, мне не видно.

Акамие соскользнул с доски, разгладил траву, снова взъерошил. Поднял на евнуха умоляющий взгляд:

— Не торопи меня, погоди еще немного. Я найду!

— Солнце видно только наполовину. Что можно разглядеть в темноте? Вели своим рабам прийти поискать утром. А теперь идем! — евнух еще раз взглянул на едва видное сквозь густую листву светило.

Акамие со вздохом распрямился. Перстень скатился из-под рукава и без стука упал в траву.

— Хорошо. Пусть утром найдут и привезут его мне в Кав-Араван вместе с другими украшениями. За ночь с ним ничего не случится.

— И то, — довольный его сговорчивостью, подбодрил евнух, — сороки ночью не летают. Одни совы, подобные теням…

Акамие отвернулся, пряча улыбку, и пошел впереди стража к белевшему над темным садом игрушечному дворцу Варин-Гидах.

На что он надеялся? Об этом он и сам спросил бы, будь у кого спросить.

Но той же ночью, недолго понаблюдав суматоху и поспешные сборы во дворце Варин-Гидах, Дэнеш опустошил сознание и пошел туда, куда повлекло его чутье. Он углубился в сад и, обходя кругом поляну с качелями, внимательно внюхивался в сонный воздух. Пахло остывающей землей, травой, вымокшей в росе, сладкой смолой, созревающими абрикосами… и вот, возле качелей, тонким крылышком порхнул запах мирры, и с ней ладан и рута — Акамие… и чуть поодаль — запах масла, которым смазывают волосы евнухи дворцовой стражи, и запах железа от кольчуги и пропотевшей кожи — от сапог. Дэнеш наклонился над самшитовой доской. Она пахла Акамие, и поверх впитавшегося раньше слоился свежий, недавний запах.

Дэнеш сел на самшитовую доску, двигаясь в точности так, как это делал Акамие. Оттолкнулся, скрестил ноги в щиколотках, наклонил голову к плечу. Качели плавно понесли его вспять сквозь течение вечера, и скоро он почувствовал край платка, прижатого воздухом к щеке, и понял, что попал туда, куда нужно. Только — не сидеть, а лечь, вытянувшись на доске, прижав ладони к ее ласковой шероховатости, и… да, осторожно сдвинуть плотно охвативший мизинец над суставом тот перстень, который называл самым горьким, в хитро заплетенной оправе кровавый камень с хищным огоньком в глубине. Дэнеш, будто поправляя край тугого рукава, протолкнул под него перстень и улыбнулся: так же ловко и непринужденно проделал это Акамие. И теперь не надо было следить движение за движением, а, покачавшись еще немного на доске, Дэнеш поймал то мгновение, когда перстень скатился вдоль опущенной ладони. Тогда свесился с качелей и подобрал его с того места, где он упал.

Самый горький.

Так назвал его Акамие в одну из ночей, которые провел, сидя у окна и с подсказки перстней, теснившихся на руках, пересказывая свою жизнь лазутчику, стоявшему по ту сторону резной решетки. Так поступали они. Не было на этой стороне мира для ашананшеди закрытой двери, но не звал его войти бывший наложник, и он стоял ночь напролет на выступе стены, только просил Акамие взять подушку и сесть удобнее, Акамие же не хотел, отказывался, только ставил ногу на подоконник и ложился щекой на колено. Перстень за перстнем снимал, передавал Дэнешу в отверстие решетки и, пока Дэнеш разглядывал оправу и камень, говорил и говорил, как будто неохотно, но сам побуждая себя продолжать. Дэнешу оставалось слушать, и он знал, что Акамие никому не рассказывал и не расскажет того, что открыл ему в ту ночь. Но сам он не мог ответить откровенностью на откровенность и был рад, что Акамие и не ждал этого. Просто вручил ему свою историю — не на суд, а во владение.

Но и у Дэнеша нашлось, что подарить Акамие. И несколько ночей ашананшеди учил. Наложник, обученный глубоко вчувствываться, предугадывая желания господина, схватывал на лету объяснения Дэнеша и не разу не усомнился в том, что Дэнеш учит его возможному. А Дэнеш учил, как позвать его издалека, чтобы он услышал, где бы ни был. И, видно, способным учеником оказался Акамие, раз сумел дозваться, когда звал этим вечером — да, вот здесь, на качелях, теперь Дэнеш был уверен, что именно поэтому чутье ашананшеди привело его сюда.

Самый горький.

Проклятие Ашанана!

Следовало спешить.

За стеной лазутчика ждал Ут-Шами, и не было на этой стороне мира силы, способной остановить их, когда они взяли след маленького каравана, державшего путь на восток.

Следовало спешить, но нельзя было принимать поспешных решений, и Дэнеш следовал за караваном в отдалении, тем более что сразу убедился: не одни евнухи-стражи охраняют караван, передвигавшийся только по ночам и только окольными тропами, обходя города и постоялые дворы. Чуть поодаль караван сопровождали лазутчики.

Дэнеш решил встретиться и переговорить с братьями, каковыми были все ашананшеди друг для друга, но разговор был краток. Дэнеш провел пальцем по открытой ладони, что было знаком вопроса, а один из двоих сложил свои ладони вместе в знак невозможности говорить, на том и расстались. Но одно Дэнеш выяснил: безрукавки этих двоих были зашнурованы тем же плетением, что и у несчастного брата, которого Дэнешу пришлось убить больше года назад, при неудачной попытке похитить Акамие.

И он отстал, дал каравану уйти далеко вперед, и шел по следу, не приближаясь и не нагоняя, и был оcторожен, чтобы самому не оставить следа и не выдать своего присутствия. И так шел до самого замка Кав-Араван.

Глава 26

Вдвоем теперь стояли бы на балконе и до горестной слепоты в глазах смотрели бы в сторону Аз-Захры, если бы Акамие не запретил невольнику подниматься на башню и ради справедливости не запретил того же себе.

Но однажды — всего однажды — он не утерпел и бегом поднялся по винтовой лестнице, оступившись, ушиб колено и ободрал ладонь о кованые перила, чтобы увидеть: с неогороженной площадки наверху башни не видна долина Аз-Захры, а только черно-синие горы, поросшие книзу хмурым лесом. Они окружали Кав-Араван со всех сторон. Вечер приближался, и солнце направилось к тому краю неба, который ближе к Аз-Захре. Тени вскарабкались по каменистым склонам до середины и уже подступали к утопавшим глубоко в стене воротам замка, от которых по краю глубокого провала убегала дорога и скрывалась между утесов. Стены замка с одной стороны сливались с отвесной стеной провала, с другой — врастали в скалу, вершины которой с башни не было видно.

Ветер выводил угрюмую песню, насмешливо присвистывая в серьгах. Акамие не услышал, как следом за ним на площадку поднялся евнух, и не сразу почувствовал его присутствие. Подойдя ближе к краю, чтобы разглядеть дно провала, он вынужден был опуститься на колени, так закружилась голова и затошнило от страха. Евнух оттащил его от края и подтолкнул к лестнице. Ни слова не сказав, Акамие вернулся в отведенные ему покои.