А сейчас мы вместе с Евдокимовым разъезжаем по рекам и речушкам, замеряем так называемый «расход», иначе говоря, определяем, сколько воды протекает по створу за секунду или за час, оборудуем водосливами все роднички и источники и везде ставим рейки для замера уровня воды. Я не совсем понимаю, для чего это все делается, и Гошка покровительственно (он поступил на работу тремя днями раньше меня) разъясняет что к чему.

— Рейки эти… как тебе… Чтобы следить за уровнем воды в реке или источнике… Чтобы видеть, больше воды или меньше. Понятно? А водосливы — это… Они, в общем, видишь, имеют определенной конфигурации отверстие для слива воды. Подошел с линеечкой, смерил толщину слоя вытекающей воды — порядок! Дебит известен. Это — сколько воды источник в секунду дает. Понятно?

Мне не совсем понятно, но обратиться к Евдокимову за разъяснением я не могу. Вернее, не хочу. Что-то в моих отношениях с ним сразу пошло не по тому пути…

Гошка — местный житель. Он, как и я, нынче окончил десять классов и не прошел по конкурсу в медицинский институт. Не в пример мне, он отнесся к этому весьма философски, весело подытожив:

— Что мне медицинский… Я там, что селедка в компоте. Мне что-нибудь такое надо…

Что именно такое ему надо — он и сам не знает. Говоря так, он выпячивает толстые губы и вертит растопыренной пятерней перед утиным носом.

— Ничё те не надо, — флегматично цедит дым сквозь желтые усы дядя Егор и подстегивает лошадь.

— Ну да! — таращит серые кошачьи глаза Гошка, припрыгивая рядом с телегой. — Мне бы на бурение попасть! Во, я понимаю… Заработки!!!

То, что его определили не на бурение а в «гидрометрию», — единственное, что иногда портит Гошке настроение. В гидрометрии он понимает немногим больше меня, а на бурении все ясно: бури, разведывай руду — и заработок больше.

Ясность цели и смысл в жизни — основная потребность молодости. Я Гошкины огорчения разделяю вполне. Мне тоже хочется на бурение, хотя бы потому, чтобы не быть в подчинении у Евдокимова.

Евдокимов мне не нравится. Почему? Я и сам толком не знаю. Может быть, из-за скрипучего властного голоса, которым он отдает распоряжения. Мной еще никто и никогда так не командовал, и потому все время кажется, что начальник ни во что не ставит ни десять классов образования, ни мое самолюбие. В его отрывистых командах мне все время чудится пренебрежение к моему чувству собственного достоинства. Это злит, раздражает, и я, как молодой петушок, топорщусь при каждом замечании в свой адрес.

Впрочем, Евдокимов на все мои старания продемонстрировать свою независимость не обращает ровно никакого внимания. Он всегда идет впереди, отмеряя удивительно широкими для такого маленького человечка шагами километр за километром. У очередного гидрометрического пункта он отрывисто говорит, кому что делать, раскинув плащ на траве, — садится и придирчиво наблюдает за каждым нашим движением. Здесь от него ничего не укроется. Он заметит любую оплошность. Цепкий взгляд его маленьких глаз будто гипнотизирует меня, и всегда я чувствую себя скованно и очень напряженно. Это меня злит и, чертыхаясь в душе, я каждый раз клянусь, что вечером пойду в контору и обязательно попрошу о переводе на бурение. Очевидно, я так бы и поступил, если бы не один случай.

Мы замеряли с Гошкой расход реки. Для замера определили постоянное место — створ, где был точно измерен поперечный рельеф дна (от берега до берега). По водомерной рейке мы всегда видели, на сколько понизился или повысился уровень воды в реке, и поэтому знали точную площадь створа. Для того чтобы определить, сколько воды протекает через створ, мы должны были в разных точках измерить скорость течения: у дна, у поверхности, у берегов, посередине. Для этого через реку был перетянут размеченный через равные промежутки трос, и у каждой отметки мы с лодки на разных глубинах замеряли эту скорость. Делалось это при помощи гидрометрической вертушки с лопастями, от контактов которой шли провода в лодку, к счетчику числа оборотов. Мы закрепляли вертушку на металлической штанге, ставили штангу на дно, надевали наушники и при помощи счетчика и секундомера отсчитывали, сколько оборотов в минуту делают лопасти вертушки (один щелчок в наушниках — один оборот). Замерив скорость течения у дна, поднимали вертушку выше по штанге, и так на всех отметках по всему створу. Течение в реке быстрое, и потому, чтобы держать штангу прямо, нужно было немало усилий.

Отработав свою норму с вертушкой, я передал штангу Гошке, а сам сел за счетчик. Закрепленную за трос лодку чуть-чуть побалтывало.

— Готов? — спросил Гошка.

— Ага…

Он стал опускать штангу в воду. Быстрая, упругая водяная струя ударила по лопастям вертушки, и штанга, вырываясь из Гошкиных рук, нырнула в сторону. Он подался к корме и, перевалившись через борт, старался упереть ее в дно. «Вывалится!» — вздрогнул я и рванулся к Гошке, чтобы ухватить его за штаны. Лодка качнулась, и в то же мгновение перед моим носом мелькнули стоптанные каблуки Гошкиных сапог. Через какую-то секунду его темно-желтые вихры показались из воды уже в нескольких метрах от лодки.

Все произошло настолько быстро, что на Гошкиной круглой веснушчатой физиономии еще не было ничего, кроме изумления. Большущие серые глаза его взглянули на меня из-под мокрых коротких ресниц, тут же потемнели, лицо Гошки перекосилось от страха, и над рекой гулко понесся крик отчаяния. Я хорошо плаваю, и потому мне особенно стыдно вспомнить, как я, вместо того чтобы броситься на помощь товарищу, растерянно шлепнулся от этого крика на скамью и тоже заорал не своим голосом.

В то же мгновение в воздухе мелькнула щуплая фигурка, с громким всплеском ахнула в воду, и вскоре отрывистый, резкий голос Евдокимова пролаял:

— Егор, веревку!

Начальник подхватил судорожно барахтающегося Гошку и, отгребаясь одной рукой, с большим трудом удерживал его на поверхности. Я перестал орать и заметался по лодке.

— Помочь?

Но мне не ответили. Обычно медлительный, Егор удивительно быстро и ловко забросил в воду веревку и уже вытягивал из реки ухватившегося за нее Евдокимова с повисшим на его руке ошалевшим от страха Гошкой.

— Так откуда я знал, что он плавать не умеет. Я думал… — виновато оправдывался я после. — Кто его знал…

— У страха глаза велики, вот и запамятовал… — с философской рассудительностью заметил Егор, сматывая веревку, а Евдокимов посмотрел на меня таким взглядом, что от жгучего стыда я готов был провалиться сквозь землю. «Уйду… Сегодня же. К черту!» — категорически решил я, стараясь не смотреть на разнесчастного Гошку. Но, конечно, не ушел. Еще не хватало, чтобы обо мне сказали, будто я перепугался и удрал с рискованной работы.

ХОРОШЕЕ НАСТРОЕНИЕ

К моему удивлению, насмерть перетрусивший Гошка тоже не перевелся из гидрометрического отряда. Он, кажется, влюбился в нашего неказистого на вид начальника и готов был лезть по его приказанию, несмотря на водобоязнь, Хоть на дно реки.

— Наш Петрович — сила! — беззастенчиво расхваливал он Евдокимова. — Ты думаешь, он только гидрометрию знает? Дудки! Он — инженер-гидрогеолог. Да еще какой! Его настоящее дело — гидрогеология. А гидрометрией ему так… поневоле приходится заниматься. Потому что в партии этим делом больше руководить некому. Специалистов нет.

Я и вправду заметил, что, бывая на поисковых участках, Евдокимов сразу как-то ободрялся, становился более подвижным и даже чуть веселым. Пока мы медленно тащились за подводой, он успевал обегать несколько буровых вышек, посмотреть керны — толстенные, почти в обхват, цилиндрические столбики породы, поднятые из скважин, полистать буровые журналы. Особенно долго он задерживался около насосов, ведущих опытную откачку подземных вод из широченных гидрогеологических скважин: замерял дебит, придирчиво рылся в журналах, выискивая что-то, сам измерял уровень воды в скважинах, в которых проводились опыты. И дежурные коллекторы на вышках, и наблюдатели на опытных откачках относились к нему с уважением, с готовностью выполняли любое указание. Это как-то не вязалось с моим нелестным мнением о своем начальнике, и я поэтому, пожалуй, стал внимательнее прислушиваться к его неторопливым беседам с Гошкой.