— Больше никого не осталось, сир, — поддержал гнома Бальсар. — Только эти шестеро. Остальные погибли на позиции Готама: среди них не оказалось ни одного сбежавшего. В отличие от городских стражей.
— Навещу Готама, но позже. А что, этот… Котах… он жив?
— Разбойник уцелел для виселицы, Ваше Величество, — Крейн продолжал гнуть своё, не забывая, впрочем, наблюдать за реакцией короля. — Зря наши горожане отпустили его и других бандитов… Не понимаю, почему барон Готам так за них держится.
— Вы хотите сказать, барон, что Готам совершает необдуманные поступки?
— Неосторожные, я бы так сказал, Ваше Величество. Очень-очень неосторожные. Зачем лишний раз дразнить скиронцев и подстрекать их к недовольству баронами?
— Действительно, барон. Я помню, как горожане совсем недавно рыдали от радости, что над ними властвует Баронский Совет, такой надёжный защитник и охранитель от неприятностей. А этот дерзкий Готам портит полные взаимной любви отношения… Придётся мне наказать его. Как вы думаете, господа?
— Я — за! Я согласен с Вами, Ваше Величество, — поторопился с одобрением Пондо, не обратив внимания на напряженную тишину, повисшую над столом. — Весь Баронский Совет поддержит Ваше решение…
— А вас, барон Пондо, я награжу, пожалуй. Вы какой награды ждёте за ваши подвиги в последние дни?
— Подвиги!? Я!? — барон растерялся от неожиданного намерения короля: лицо Василия было серьёзно, ни намёка на возможный розыгрыш. В голосе короля не слышно было ни насмешки, ни издёвки. Даже тени иронии не уловило бы самое чуткое ухо. И, тем не менее, что-то явно было не так, и слова Василия прозвучали как-то не по настоящему. Не захотелось барону получать награду, предложенную королём, заопасался он. Пондо попытался встретиться взглядом с Крейном, в надежде на подсказку. Но тот, более сообразительный, отвернулся к окну, рассчитывая, что король удовлетворится одним Пондо. Каким бывает Василий, когда зол или недоволен, барон Крейн уже видел, и потому старательно прикусил язык, которому так неосторожно дал волю. Пондо же усиленно пытался найти в своей жизни хоть что-нибудь напоминающее подвиг. — Не-е-ет, Ваше Величество, не надо! Награды я не заслужил, — выдавил он через силу.
— Вы, по-прежнему, скромны, барон. И, как всегда, бескорыстны, — король неторопливо насыщался, изредка поглядывая на Пондо, и тот трусливо ёжился от этих взглядов. — Раз вы не желаете награды, то, может, назовёте наказание, которое было бы справедливым в случае с бароном Готамом?
— Я, Ваше Величество, погорячился, необдуманно сказал, — процедив эту фразу, Пондо почувствовал, что избежал большой опасности. — Готама не за что наказывать, — уже совсем бодро закончил он, увидев на лице Василия добродушную улыбку.
— Обратите внимание, барон: когда вы не слишком торопитесь высказаться, а тщательно обдумываете свои слова, то и результат получается почти безвредный для вас, — то ли похвалил, то ли обругал король барона, но тот предпочёл не задумываться над этим, и лишь согласно кивнул головой. — Вы, барон Крейн, солидарны с Пондо? — продолжал Василий приводить в чувство интриганов. — Или у вас другое мнение?
— Я не осуждаю Готама, Ваше Величество. Я просто пытался подробно ответить на Ваш вопрос, почему его нет здесь. За эти пять дней он всего один раз покидал палатку — вчера, когда досыпали курганы над погибшими…
«— Целых пять дней! Надо же! Капа, я что, был так плох?»
«— Не знаю, сир, но дозваться до Вас я никак не могла. Может, жрицы Матушки Вас приспали, чтобы легче было лечить. Ну, и страхов же я натерпелась, думала уже света белого не увижу. Вы, когда так отключаетесь… Когда Вы так отключаетесь, сир, я ничего не чувствую, никакой связи с миром. Была только я, и ничего больше. Знаете, как страшно, когда ничего нет…» — Капа обиженно всхлипнула, но и только, и король понял, что она не дурачится по своему обыкновению, а говорит серьёзно.
«— Мы потом обсудим это. Хорошо?» — и король вернулся к разговору с Крейном:
— Вам не кажется, барон, что вы жалуетесь? Я думал, что вы далеки от подобных поступков. Как-то не вяжется это с вашим характером. Ей-богу, вам это не идёт! Ну, ладно… Не пора ли нам размяться, господа? Прикажите седлать, барон Брашер, поедем на прогулку…
Слова короля поняли как приглашение, и толпа придворных, своих и чужих, заторопилась на конюшню. Со всеми вместе ушли и Бальсар с Эрином, оставив короля одного. Капа снова стала ныть от недостатка информации, и ныла, пока не услышала конский топот на Дворцовой площади.
«— Сама всё узнаю и сама всё увижу, — пригрозила она Василию. — Обойдусь и без Вас, Ваше Величество. Ну, что вы сидите — идите же к своему коню!»
Встреча с конём вышла не менее трогательной, чем с гномом и магом. Услышав за окном стук копыт, Василий сбежал вниз и на крыльце остановился: дымчатый жеребец в белых носочках, увидев короля, выдернул у Брашера повод, поднялся на дыбы и на задних ногах пошёл к крыльцу, оглашая окрестности радостным ржанием.
«— Во даёт! — восхитилась Капа. — Прямо цирк! Не стоит с ним обниматься, сир, он Вас раздавит».
А Василию уже сунул кто-то в руку подсоленный кусок хлеба, и он сбегал с крыльца навстречу своему коню:
— Гром, ты тоже живой! А ну, покажись — где твои боевые раны?
Опасения Капы были напрасны: едва король приблизился, конь опустился на все четыре ноги и уткнулся головой в грудь Василия. Король пошатнулся от такой ласки, но устоял, и, скормив жеребцу угощение, принялся теребить того за уши, приговаривая:
— Привет, дружище! Ах, ты старый коняга! Ах, ты чудовище… — и посыпались из Василия на Грома разные нежные слова, которые Капа определила как «конячьи нежности». И происходило это оттого, что король лишь сейчас по настоящему понял, что живы не только все, кто ему в Соргоне понравился, но жив и он сам, несмотря на всякие обстоятельства.
«Города и живущие в них люди всегда похожи между собой, и души их настолько тесно переплетены, что сторонний наблюдатель порой не в силах раздельно воспринимать город и его жителей. И там, где эта схожесть между ними особенно сильна, мало кто в состоянии долго оставаться сторонним наблюдателем. Город и его жители постепенно меняют любого приезжего, придавая гостю черты, присущие им самим. И чьё влияние на приезжих тогда сильнее: людей или окружающих их каменных зданий — угадать бывает очень сложно.
Чтобы понять характер и наклонности любого человека, мы вглядываемся в его лицо, в совокупность составляющих его черт, и внутренний наш сумматор почти мгновенно выдаёт результат: чувство симпатии или неприязни, уважения, любви или ненависти. Отражение нашего мнения мы ищем в его глазах, и потому предпочитаем глаза, светящиеся умом, а не пустые, невыразительные глаза. Лицо и глаза на нём — главные наши помощники в общении с незнакомыми людьми.
С городами мы поступаем так же. И лицо города, с которого мы не сводим заинтересованного взгляда (его улицы), и его глаза, которых он не сводит с нас, и в которых мы ищем подтверждения наших догадок (глаза его жителей) помогают нам прикоснуться к почти неуловимой тайне. Той тайне, что составляет симбиот живой и неживой природы и называется нами — «город». Может, потому и близки нам в современных городах старые районы, где каждый дом имеет индивидуальные черты и представляет собой предмет искусства архитектуры. А новострои, слепленные из множества одинаковых кубиков, оставляют нас равнодушными, и это равнодушие разъедает город изнутри, убивая его, города, душу. И не отсюда ли растущая бездуховность его жителей, ведущая к падению нравов и росту преступности?» — так неторопливо размышлял Василий под ленивый ход Грома: по Скироне король со свитой двигались медленным лошадиным шагом.
Василий словно впервые видел Скирону и разглядывал её пристально и жадно, что свойственно только туристам или паломникам. До этого был ему недосуг: все три сознательных дня, проведенных в Соргоне — то сражения, то подготовка к ним.