— Одну минутку, Ваше Величество! — старейший архитектор Наджафф, как и в прошлый раз заговорил первым. — Простите мне бестактность, но я хотел остановить Вас прежде, чем Вы закончили последнее предложение. Я заявляю сразу, что за эту работу берусь, не раздумывая, и буду работать по зову моего сердца. Это мой долг перед теми, благодаря кому у меня ещё есть такая возможность. Все, кто согласен со мной, присоединяйтесь, милости прошу. Но я не позволю никому, — голос Наджаффа вдруг стал злым, — слышите, никому, кто желает нажиться на нашей общей беде, я не позволю принимать в этой работе участие!

— Браво, мастер Наджафф! — молодой маг-зодчий Бентос, оглянувшись, дерзко посмотрел на своего пожилого коллегу — мага-зодчего Массола. — Мы, молодёжь, с вами. Верно, ребята?

А сам всё не сводил дерзких глаз с Массола. Массол заёрзал под неприятным взглядом молодого мага, старательно делая вид, что заинтересован разбросанными вокруг эскизами сиротского приюта.

Королева поняла, что Наджафф снова, как и на прошлой встрече, спас её от неловкости: предложение денег в данный момент могло обидеть многих из собравшихся в бальном зале. Многих, да не всех. Магда не удержалась от мелкой мести и повторила вопрос, заданный ею семь дней назад, когда решалось, быть или не быть сиротскому приюту:

— Что вы думаете об этом, мастер Массол?

Лицо мага-зодчего, оказавшегося в центре внимания, восторга не выражало, но он сдержался, и, что бы там не думал на самом деле, нашёл в себе силы ответить без явно заметного раздражения:

— Я, как все, ясное дело. Разве можно думать иначе? Я ведь тоже — раттанарец, — чем больше Массол говорил, тем искреннее звучало его возмущение.

— Разве я дал повод подозревать меня в чём-либо?.. Или кто-нибудь сомневается в моей порядочности и честности?

— Ну, что вы, мастер! — Бентос едва скрыл насмешку, но фраза, всё равно, получилась двусмысленной, — Мы просто рады видеть столь откровенное их проявление в ваших словах и поступках…

— Это платье нравилось Тахату больше всего. И я в этом платье была чудо, как хороша, — Огаста чуть не плакала, разглядывая белые кружева на обоих рукавах: пятна засохшей крови казались почти чёрными в полумраке отгороженного одеялами закутка в казарме. — Как я теперь Тахату покажусь: мятая, грязная, и переодеться не во что. Неряха ты, купеческая дочь, скажет он мне. А ещё и фрейлина королевы… Съездила на свидание, называется. И во дворец… в таком виде… Как мы вернёмся во дворец, Сула? Разве можно на такое платье надевать шубку?

— Тебя послушать, так ты, вроде бы, жалеешь, что помогала вчера Сабаху…

— Ну, ты скажешь! То — одно, а это — другое. Я что, не имею права выглядеть прилично? В жизни не была такой замарашкой. А тебе, разве, не нравится быть опрятной?

— Огаста, я тебе сочувствую, но нам надо ехать. Всё равно, только во дворце мы сможем привести себя в порядок. Твоя шубка как-нибудь переживёт, как и моя. Я уже совсем сопрела, тебя ожидаючи. Хватит страдать, одевайся, поехали. Если ты, конечно, не решила поселиться в казарме роты Водяного.

Огаста натянула шубку и старательно запахнула её, пряча запятнанное платье:

— И зеркала у них нет… И Тахата я так и не видела… И вообще… Ну, двинули, Сула, я — готова.

Девушки выглянули за одеяла: казарма оказалась совершенно пустой, и быстро-быстро проскользнули к выходу. А там, за дверями, во дворе особняка, их ждал сюрприз.

От крыльца до распахнутой дверцы возка лежали дорогие ковры, неожиданно яркие на утрамбованном солдатскими сапогами снегу. Будто кусочек весны вдруг свалился на плац роты Водяного ослепительно-пёстрым цветочным лугом, да так и замер на нём в растерянности от своей ошибки. Вдоль ковровой дорожки стояли солдаты в полном вооружении и едва, идущая первой, Огаста ступила во двор, дружно ударили мечами о звонкие щиты, и разнеслось над молчаливым Раттанаром громкое солдатское:

— Хо-о-о! Хо-о-о! Хо-о-о!

И снова Сула поразилась выдержке своей подруги. Сама, будучи ошеломлена неожиданным почётом, она с удивлением наблюдала спокойное, безразличное и даже слегка высокомерное выражение на лице Огасты. Та, словно всю жизнь принимала воинские почести, гордо выпрямившись, не шла, скорее — шествовала, к возку, у которого их ждал Яктук, салютующий обнажённым мечом.

Раненая рука лейтенанта была в лубке на перевязи, лицо — бледно нездоровой бледностью, но это не портило, а даже подчёркивало торжественность происходящего. Голос Яктука зазвенел в морозном воздухе, когда девушки приблизились к нему на оговоренное уставом расстояние.

— Благородные Огаста и дама Сула! Я, командир роты Водяного лейтенант Яктук, рад приветствовать вас в расположении нашей роты. Благодарю вас за моих солдат и от своего, и от их имени. Нет благодарности большей, чем благодарность солдата спасшему его жизнь человеку. Помните, что вся рота Водяного, от рядового до командира, к вашим услугам, когда бы они вам не понадобились. Каждый меч, каждое копьё, каждый кулак нашей роты готовы стать вашей защитой в любое время. Я приказал внести ваши имена в списки роты, и вы теперь входите в наше воинское братство. Капрал Тахат! Вручите почётным солдатам нашей роты парадную форму роты Водяного!

Откуда-то появился Тахат с двумя комплектами формы. Из-под бинта, скрывающего лоб капрала, на Огасту смотрели два весёлых любящих глаза, и тихий шепот «Я горжусь тобой» расслышала только Огаста. Сула, стоявшая рядом с ней, всё своё внимание направила на продолжающего говорить Яктука.

— Мы подобрали самые маленькие размеры, но боюсь, что даже они будут для вас несколько велики. Простите, но чем богаты…

Возок с фрейлинами выехал за ворота особняка под громовое солдатское «Хо-о-о! Хо-о-о! Хо-о-о!», и слова Огасты:

— Тебе всё ещё страшно, Сула? — были едва слышны в этом крике.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Прошло чуть больше часа с момента отъезда Огасты и Сулы, когда к Яктуку в комнату явился часовой от ворот особняка, и стал бубнить едва слышным голосом что-то маловразумительное.

Лейтенант терпеливо подождал, пока стеснительный воин возьмёт себя в руки и скажет нечто толковое. Через некоторое время у того получилось, и Яктук узнал, наконец, с чем явился часовой.

— Господин лейтенант, там вас какой-то чокнутый старик спрашивает. А зачем — не говорит, — солдат неловко потоптался на месте, не зная, чего ожидать от Яктука, который не любил, когда его беспокоили по пустякам. — Я сказал, что вы заняты. А он не уходит, плачет даже.

— Как это плачет!?

— Обыкновенно плачет, слезьми. И подвывает вот так, — и солдат показал, как старик подвывает. — Расшибся малость, вот и плачет. Известное дело — старый человек.

— Что значит «расшибся»?

— Упал, в смысле. Упал и ударился. Хромает и синяк на пол-лица. И ссадина на лбу…

Яктук не выдержал:

— Когда вы уже научитесь рапорта отдавать! Стоит и мямлит, словно тот же старик. Где он?

— А там, за воротами. Раз не говорит, зачем пришёл, то я его и не пускаю… Мы не пускаем…

Лейтенант выскочил из комнаты, задев раненой рукой за дверной косяк, и в караулку у ворот явился злой и раздражённый от нестерпимой боли. Но, увидев старика, он забыл и о боли, и о раненой руке, и о нерадивом часовом, не умеющем рапортовать.

— Либер, вы!? Откуда? — узнал он слугу из дома Лонтиров. Либер прислуживал одной только даме Сайде — баронессе и бабушке Сальвы. — Что случилось? Плохо с баронессой?

— Плохо, господин, совсем плохо, — старик снова залился слезами.

Шло время, а подробностей лейтенант пока не узнал. Старика обхаживали все, кому служебные обязанности позволяли торчать без дела в караулке. Отзывчивый Хобарт старался отпоить старика пивом, к которому и сам был неравнодушен. Куперс, напротив, советовал применить вино. Сабах пытался определить повреждения старика, и добился в этом успеха: найдя вывихнутый указательный палец на правой руке, он вправил его и заблокировал боль. Других серьёзных повреждений у Либера не было, так — ушибы. И маг-лекарь достаточно быстро их исцелил.