– Мама!

Глаза ее оживились, и она снова посмотрела на меня, но по-прежнему не узнавала. Я взглянула на Бронсона, на его лице было написано страдание.

– Лаура, это Дон. Ты просила, чтобы она приехала, и вот она здесь.

Она засмеялась странным, безумным смехом, потом сумасшедшая улыбка сползла с ее с лица и она со злостью посмотрела на меня.

– Кто ты? Признавайся, еще одна сиделка? Кто?

– Кто я? Мама, ты не узнаешь меня? – спросила я, подходя ближе к ее кровати.

– Нет! – закричала она. – Это не моя вина, это ваша вина, – теперь она обращалась прямо ко мне и к Бронсону. – Оставьте меня в покое, уходите!

Она замахала руками, словно прогоняя нас.

– Лаура! Что на тебя нашло? – Она задрожала всем телом и схватилась за голову. – Я не понимаю, что с ней происходит, – застонал Бронсон.

– Такого раньше не было? – спросила я.

– Нет.

– Папа, – простонала она.

– Папа? Боже мой! Что с ней происходит? – воскликнул Бронсон.

– Мама, вырвись из этого бреда! – просила я, хватая ее за руку.

– Они все, все против меня. Когда бы я ни спустилась, они смотрят на меня с презрением, они следят за мной. Она настроила их против меня, она лгала, и они ей поверили, она рассказала им все. – Крепко сжав мою руку, она бормотала: – Я хочу, чтобы ты помогла мне, пожалуйста, сделай так, чтобы они мне поверили, чтобы они поверили, что это не моя вина.

– Да, мама, я помогу тебе.

Она повернулась к Бронсону.

– Доктор, мне нужно что-нибудь посильнее, что-нибудь, что заставит меня забыть. У вас есть что-нибудь достаточно сильное? Я не могу спать! – закричала она. – Каждый раз, когда я засыпаю, мне кажется, что все начинается снова, а если мне все-таки удается заснуть, просыпаясь, я слышу ее шаги. Еще я слышу его голос, он зовет меня. Я хочу, чтобы поставили еще один замок на дверь. И самое главное, чтобы из обслуживающего персонала никто сюда больше не заходил. Вы понимаете?

Она посмотрела на меня, в ее глазах был страх. Страх и горечь. Она боится, что пожилая, давно покинувшая этот мир женщина хочет причинить ей вред.

– Мама, – сказала я, – никто больше не побеспокоит тебя. Ты спасена, никто не войдет сюда без твоего приглашения.

– Еще один раз, – она взяла меня за руку, – я хочу посмотреть на нее еще хоть один раз, она ничего не узнает, она слишком маленькая, чтобы знать, она этого не запомнит, а мне необходимо, пожалуйста. Еще один раз я могу сказать ей: «До свидания»?

– Ты знаешь, – шепнул Бронсон, – она говорит о тебе.

– Я поняла.

Внезапно она повернулась в сторону, глядя не на меня, не на Бронсона, а на что-то, существующее только в ее больном сознании, на что-то, ранее виденное ею; глаза сощурились словно в презрении.

– Я всего лишь прощаюсь с еще одним созданием, которое у меня отнимают. У нее такие золотые волосы!

– Лаура! Лаура! – закричал Бронсон.

– Я так устала, мне нужно хоть немного поспать, а потом, обещаю, я встану, оденусь и снова буду выглядеть хорошо, – снова безумная улыбка появилась на ее лице. – Я ей покажу: чем больше она будет меня ненавидеть, тем я буду более красивой. Она станет все стареть и стареть, а я молодеть и молодеть. Пожалуйста, приглушите свет: хочу, чтобы моя красота подольше сохранилась.

Я поправила одеяло, она уже спала, мы приглушили свет и покинули спальню.

– Мне очень жаль, – вздохнул Бронсон, вытирая вспотевший лоб носовым платком. – Я не думал, что все настолько серьезно.

– Бронсон, она должна быть под наблюдением врача, может быть, вы отправите ее в больницу, пансионат или на курорт?

– Нет, ни за что! Здесь будет все, что ей нужно. Об этом никто не должен знать, кроме родных. Ей станет лучше, – решительно сказал он. – Все будет в порядке, она выздоровеет и станет снова такой же красивой, как и была. Ты увидишь... это просто последствия шока. Она столько всего пережила. Все решили, что она восприняла это известие очень спокойно, получилось так, как она хотела, но ведь мы с тобой знаем, как это было на самом деле. Ее можно понять. Правда?

– Да, Бронсон. Я уверена, что она снова встанет на ноги после лечения.

Я не очень-то верила в успех этого предприятия, но прекрасно понимала, что Бронсону сейчас необходима поддержка.

– У нее будут лучшие доктора, можешь быть уверена, я начну прямо сейчас. Да, сейчас пойду и позвоню некоторым специалистам. Ведь ты будешь приезжать?

– Конечно, и помогать буду.

– Да, и привози детей. Когда она увидит, какие у нее внуки, ей не будет так себя жаль.

– Да, Бронсон, но сначала им нужно будет объяснить, что бабушка немного не в себе.

Он закусил нижнюю губу, из его глаз потекли слезы.

– Мы были счастливы, недолго, но были.

– Не переживай, Бронсон, все будет хорошо, очень хорошо. Вы будете счастливы еще долгие-долгие годы.

– Да, – он снова улыбнулся, – ты даже не представляешь, какой она была хорошей матерью, как заботилась о тебе и о Клэр, но на нее столько всего свалилось, столько разных людей имели на нее влияние. Иногда ночью я просыпаюсь оттого, что она зовет тебя или Клэр Сю. Женщина, видимо, никогда не может забыть, что она мать: родив, освобождается от ребенка, но он все равно навсегда остается в ней, в ее душе; она может отрицать это, но в то же время по ночам слышит своего ребенка, зовет его. Разве я не прав?

– Да, Бронсон, ты, безусловно, прав.

Я вспомнила, как сильно страдала, когда у меня отняли Кристи.

Он обнял меня как родную дочь.

Весной сиделки решили вывести маму на улицу, чтобы она подышала свежим воздухом. Иногда она узнавала нас, радовалась детям, но потом ее болезнь снова прогрессировала, тогда перед ее глазами вставали картины прошлого, и она представляла нас героями этих событий или совсем не узнавала.

Одна из сиделок научила ее вязать, это оказалось для нее лучшей терапией. Мать часами просиживала за вязанием, когда же работа подходила к концу, бывала сильно расстроена.

Бронсон никогда не терял оптимизма, но все-таки и он стал приучать себя к мысли, что эта болезнь останется на всю жизнь. Мне было жаль его. В Белла Вуд я приезжала очень часто, но все же больше ради него, чем ради мамы, особенно в те дни, когда ей становилось хуже и она переставала всех узнавать. Большую часть жизни Бронсон провел в заботах о своей сестре, а теперь на его попечении оказался еще один инвалид. Все это так сильно повлияло на него, что он начал седеть прежде времени, постепенно стала изменяться внешность: плечи опустились под тяжестью испытаний, он словно убедил себя, что весна в его жизнь так и не пришла, а уже наступала осень и для него, и для жены.

Для отеля наступал новый летний сезон, который обещал быть самым лучшим из тех, что у нас когда-либо были, поэтому все усиленно занялись своими обязанностями. Мы не перестали посещать маму и Бронсона, но наши визиты становились все короче и реже. Казалось, ничто не может оторвать меня от дел отеля, ведь я была его жизнью, его дыханием.

Однажды я бежала вниз по лестнице, ведущей на кухню, и случайно уловила в зеркале свое отражение, задержалась и присмотрелась к нему. Неудивительно, что мать больше не узнает меня, я едва сама себя узнала. На лбу появились морщины от беспокойства, забот, стрессов; волосы гладко зачесаны назад, одета я была в брюки и блузку; раньше пользовалась макияжем довольно часто, теперь же забыла о косметике. Мое отражение привело меня в ужас, словно призрак бабушки Катлер влез в мое тело и теперь занялся изнутри его благоустройством.

Мои размышления по этому поводу прервала Ферн, она прибежала из холла и сообщила, что звонит очень смешной, по ее мнению, мужчина, который спрашивает Лилиан Катлер.

– Лилиан Катлер? Ты знаешь, кем была эта самая Лилиан Катлер? Она ведь давно умерла.

– Да, я сказала ему, что теперь ты владелица этого заведения, и предложила поговорить с тобой; он ответил, что это хорошо и что ты его обязательно вспомнишь.

– А он представился?