Сам факт, что между ничем и чем-то есть разница, служит всякому здравомыслящему человеку доказательством, что я существую. Думаю, что надо будет дальше писать о Себе с большой буквы.
Этой темы касаться не совсем удобно, однако Придудек сказал, что было бы невежливо по отношению к читателю оставлять его, то есть читателя, по этому поводу в неведении, тем более что читатель наверняка давно сам задает себе этот вопрос. Как ни странно, но все, что связано с пищеварением, обычно сильно волнует людей.
Тем не менее барон предупредил меня, чтобы я писал об этом возможно более деликатно, не нарушая приличий. (Кто бы мог подумать, что об этом заговорит именно барон, сам же недавно цитировавший якобы старинную прибалтийскую поговорку, где не постеснялся выразиться достаточно прямо.) Хотя, конечно, скрывать тут особо нечего. Читатель и сам мог догадаться: пока мы ползли вверх по стене, эта проблема не возникала по причине недостаточности нашего питания. Сейчас, когда еды стало вдоволь, мало того, когда у нас не осталось иного выхода, кроме как проедать себе сквозь гору путь на ту сторону, эта проблема, конечно, возникла; однако на этой стороне, на уже знакомой нам стороне отвесной стены высотой в девятьсот или тысячу метров, да еще со слегка нависающим козырьком наверху (через который мы бы никогда не перебрались, как нам теперь стало ясно, да, впрочем, и раньше тоже было ясно), у нас все равно оставался выход из нашей первой пещеры, куда мы спрятались от шторма.
Пещера… Шторм тогда налетел все-таки скорее, чем мы ожидали. К тому времени мы изголодались так, что налегали на еду, как молотобойцы, то есть, честно говоря, попросту обжирались. Но хотя мы ели столько, «сколько брюхо выдержит» («прибалтийский барон, – добавил барон к этому, – тут кому хочешь сто очков вперед даст»), пещера была все еще слишком мелкой, когда налетел шторм. Нас будто гигантским кулаком вдавило в стену. Настал самый страшный час.
Хотя что значит час? Насколько мы могли судить по бороде барона (замерять ее было больше нечем, так как штангенциркуль сгинул безвозвратно вместе с г-ном Божидаром), шторм бушевал целых три недели.
– Ну, началось! – прокричал Придудек. Мы его почти не слышали из-за воя ветра и волн, хотя он кричал нам прямо в уши: – Все в пещеру, ужмитесь как следует, спиной к стене! – Сам он повис на нас, волей-неволей обрекая на гнев стихий свою спину и, главное, неназываемую часть тела. Ветер дул не с одной стороны, а часто менял направление, сотрясая эту драгоценную часть г-на Придудека так, что нам едва хватало сил его удерживать.
От отчаяния нас спасала лишь мысль о том, что сталось бы с нами, если бы мы вовремя не выели себе это убежище, да еще возможность в моменты относительного затишья ветра въедаться в гору дальше, постепенно углубляя пещеру. Когда ветер выл не так громко, барон фон Харков развлекал нас анекдотами и байками родной Прибалтики. Они бывали грубоваты, как, например, история про желтые ботинки, и часто оказывались смешными лишь после долгих разъяснений, то есть были вообще не смешными. Однако в такой ситуации трудно быть разборчивым насчет развлечений.
Мы не знали, какой толщины гора и как долго нам придется ее прогрызать. Когда у тромбонаря заболел зуб, наш туннель был длиной уже метров двести. Барон изредка прикладывал ухо к стене, чтобы проверить, не слышится ли с той стороны шум моря, но ничего не было слышно. Чтобы не свалиться на той стороне с обрыва, мы вели туннель слегка под уклон – так, чтобы, по расчетам фон Харкова («Ох, сойдется ли у него этот расчет?» – усомнился Придудек, когда барон в одиночестве удалился к выходу), выйти к самому уровню моря. Работать становилось все труднее, ибо воздух в этом туннеле или шахте застаивался, и нам иногда было просто нечем дышать, тем более что мы и так безобразно растолстели и разжирели: Поэтому мы решили прогрызть еще одну шахту, вентиляционную, выведя ее назад и немножко вверх.
И тут у Придудека заболел зуб. Он катался по земле, крича от боли.
– Этого нам только не хватало, – заметил барон. – Если бы у меня был с собой мой швейцарский армейский нож…
– Почему же у вас его нет? – возмутился тромбонарь.
– Он утонул вместе с «Гефионой», – любезно разъяснил барон, причем настолько любезно, что это прозвучало, как издевка, отчего тромбонарь Придудек из Мудабурга заорал еще громче:
– Так почему же вы не положили его к себе в карман?
– Как вы, вероятно, помните, – ответил барон столь же любезно, – кораблекрушение произошло внезапно. Ничего не опасаясь, мы сидели в тепле и уюте посреди этого ледяного ада, пока вдруг что-то не грохнуло со страшной силой, так что все угодили либо в море, где их незамедлительно ожидал летальный исход, либо, как я, вы и наш уважаемый общий друг (вежливый кивок в мою сторону), а также еще несколько человек, на эту проклятую островину, которую в данных обстоятельствах можно назвать скорее благословенной.
Он так и сказал: островина, – возможно, потому что был барон и прибалт.
– Почему же, – возопил тромбонарь, – вы не удержали этот свой треклятый швейцарский армейский нож, когда грохнуло? Неужели это было так трудно? Вы бы отлично долетели сюда что с ножом, что без ножа!
– Без сомнения, – согласился фон Харков, – я бы прихватил свой швейцарский армейский нож с собой и даже удержал его в полете, если бы он был у меня в руке. Однако в тот момент, когда я, если можно так выразиться, отправился в полет, причем не по своей воле, нож лежал на столе рядом с моей тарелкой.
– Но почему… – начал было Придудек.
– Потому! – прервал его барон, повышая голос. – Даже если бы я в сумбуре этого никем не предусмотренного полета или, лучше сказать, швырка, или еще лучше: будучи вышвырнут под наверняка еще не забытый вами безумный грохот, когда «Гефиона» врезалась боком в острые береговые камни, мог предположить, что швейцарский армейский нож может понадобиться мне в том числе и затем, чтобы вырвать вам зуб, милейший господин тромбонарь, то я бы при эдакой невообразимой, молниеносной внезапности старта все равно никак не успел бы схватить его.
– Но зачем, черт побери, вы выложили нож на стол? Почему в карман не спрятали? – просипел тромбонарь. Кричать у него, по-видимому, уже не было сил.
– Я был занят тем, что вырезал из того серо-белого… гм… молочного продукта, совершенно незаслуженно возведенного в ранг аппенцельского сыра, который подали нам во время последнего ужина, небольшую статуэтку. Венеру. И как раз отложил нож, чтобы получше рассмотреть свое, если можно так выразиться, творение.
– Он вырезает из сыра всяких Венер, а я тут умирай от зубной боли! – проревел тромбонарь, снова обретя голос.
– Статуэтку, – вздохнул барон, – мне тоже не удалось спасти, хотя ее-то я как раз держал в руке, когда меня вышвырнуло. Она выскользнула в полете.
– Прибалт чертов, – процедил тромбонарь сквозь зубы. В ответ на это барон стукнул его кулаком по голове. Покачавшись немного из стороны в сторону, Придудек произнес:
– Спасибо. – И упал навзничь.
Камень становился все слаще.
– Это что-нибудь да значит, – сказал барон.
– Что-нибудь – неплохо сказано, – отозвался тромбонарь. – Что-нибудь – это вовсе ничего. Если вам нечего сказать, то лучше вообще ничего не говорите.
– Я буду говорить, что и когда захочу! – заявил барон.
– Только не в моем присутствии!
– В вашем присутствии или в вашем отсутствии, я буду говорить все, что захочу, и сколько захочу!
– Поостерегитесь, господин барон!
– И так громко, как захочу!
– Поостерегитесь!
– И чего же я должен остерегаться? – ехидно осведомился барон.
– Как это?
– Так ведь остерегаться можно только чего-то. Требовать остерегаться просто так, непонятно чего, невозможно, это бессмысленное сотрясение воздуха. Всегда надо указывать, чего тебе нужно остерегаться. Например, пощечины.