Душа – это всего лишь следующая степень усложнения и без того сложной системы нейронных связей в мозгу, а также ускорение происходящих в нем химических реакций.

– «Я предполагаю, – опять обозлился бергассессор, – что силой моего духа заслужил право на сознательное существование после смерти». Или как-то так. Это Гете.

– «Прощай навек, так было суждено», – наиграл Виктор на своей гармошке и, отняв ее от губ, продолжил речитативом: – «Так не достанься ж никому / та, в ком узрел я свет надежды».

– Не «узрел», а «мечтал узреть», – уточнил Фрейденберг.

– Ну уж, прямо, – раздраженно отозвался бергассессор.

Солнце скрылось. Что-то вроде северного сияния промелькнуло высоко над нами, но быстро исчезло, и снова настала черная ночь.

О Лорна Финферли, о Лорна, прекраснобедрая! Жестокий ураган сорвал с твоего бирюзово-голубого тела все одежды – большое ему спасибо. Мне удалось лицезреть самое совершенное из всего, что издревле называли бедрами, без прикрытий, без укрытий, в сине-серо-голубом, хотя и в течение всего лишь нескольких секунд. О Лорна-Каллипига, моя возлюбленная г-жа Финферли, о твой безумно красивый стан – Виктор, будь другом, спой арию! Такую, которой еще никто никогда не слышал, самую лучшую, спой гимн, посвященный небу и земле, чтобы воспеть Лорну Финферли. Текст может быть такой: «О княжеские бедра, о царственные бедра…»

– «О императорские бедра», – невозмутимо поправил Фрейденберг.

– «О бедра той, кого любил кронпринц», – мягко напел Виктор, отложив губную гармошку.

Так что души нет. Но тогда зачем связывать существование человеческой души с вечным и бесконечным существованием Бога? Какая в этом необходимость?

Давайте разберемся: Бог есть. Об этом мы уже говорили, и я не хочу повторять то, о чем говорил выше, – то есть Он существует сам по себе где-то в небытии, а у человека все-таки есть душа, вынужденная существовать в бытии, но тогда спрашивается: зачем такая душа надобна Богу? Да, собственно, и Он – ей? Или же человеческая душа продолжает существовать, даже покинув свое бытие, а Бога вообще нет (есть бытие, и баста)? Но куда же она девается потом, эта душа? Если же Бог существует, причем именно в небытии, ибо в бытии Он существовать не может, а нашим душам вечное и бесконечное существование все равно не светит, то неужели Его могут интересовать наши жалкие души?

Полная катавасия. Вы и сами видите, что чем больше мы пытаемся распутать узлы на этой веревочке, тем больше запутываемся. И все само собой усложняется.

Гонг прозвонил к обеду. Сегодня у нас капитанское меню. Все те же черепаховые мослы, для приличия подаваемые под «соус по выбору», вот и весь капитанский стол. Однако капитан не упустил возможности пригласить за свой стол Лорну Финферли. Мне же до сих пор ни разу не удалось перемолвиться с ней даже словом.

Гонг уже прозвучал, и я быстро дописываю на своем ноутбуке:

Он звал смерть.

– Жизнь без смерти бессмысленна! – выкрикивал он из своей ледяной ямы. – Поиску смысла же отдал я тысячу и еще девять сотен лет!

– О, смысл! Смысл! – воодушевился бергассессор. Мы стояли вокруг ямы глубиной метров восемь – десять.

Внизу сидел он. Шторм, длившийся то ли четыре, толи шесть недель (или месяцев?), закинул или завел нас – что это? случай? рука судьбы? поиски смысла? – прямо к могиле Агасфера, он же Вечный Жид, он же бессмертный старец.

Примечание, оно же очередная попытка сложить кеннинг о небытии: «Ты смысл нашел». Может быть, так? Конец примечания.

– Я обрел смысл, – доложил бессмертный старец. – Я, Агасфер, говорю это вам, потому что знаю: жизнь без смерти бессмысленна!

– Почему? – удивился Виктор.

– Потому что то, что не имеет конца, на хрен никому не нужно.

– Вот этого я не понял, – возразил Фрейденберг.

– Если бы вам, – усмехнулся Агасфер, – пришлось скитаться по свету тысячу девятьсот и еще сколько-то там лет, все время догоняя это проклятое медлительное время, то вы бы поняли, о чем я говорю.

– Это точно, – подтвердил я.

– Наш коллега Рудольф Черви, – вспомнил Виктор, – сочинил оперу «Агасфер». Жаль, что здесь негде достать ее клавир.

И вот она сидела, г-жа Лорна Финферли, пурпурное солнце, за столом капитана. Одетая в черное, что-то вроде сетки на голое тело, с обнаженными плечами. О, эти плечи, чтобы не сказать: сии рамена! Плечи, как два пурпурных солнца, плечи как вечный лед заходящего и оттого пурпурного солнца, как ледяная, даже леденящая пустыня, видневшаяся в последних черных лучах полярного дня в панорамных окнах судового ресторана.

Г-жа Лорна Финферли сидела за капитанским столом. Тогда еще никто не знал и не догадывался, как скоро нам придется буквально носом столкнуться с этим жестоким льдом, от которого нас, казалось бы, столь надежно защищали панорамные окна. Восемнадцать человек, и среди них одетая в черную сетку Лорна Финферли. Остальные 782 человека, включая старую дуру по фамилии, кажется, Тебедох, и невыносимого болтуна-адвоката из Гамбурга по фамилии Эйринг (у которого к тому же всегда была грязь под ногтями), которых черт угораздил попасть за мой стол, были при крушении судна выброшены неумолимым законом физики прямо в море.

Г-жа старая дура Тебедох любила жаловаться, хотя ее никто не слушал, что «эту бесстыжую Финферли» приглашают за капитанский стол, а ее саму никогда. Г-н Эйринг или, возможно, д-р Эйринг, я точно не знаю, постоянно говорил об антисемитизме. Нельзя было понять, то ли он за антисемитизм, то ли против, но, так или иначе, он обладал умением есть и говорить одновременно, и пить тоже. Когда подали десерт – это был персиковый мусс, – г-н или д-р Эйринг перешел от антисемитизма к «рефлекторному самоуничижению». Мне послышалось «самоуничтожение», и я переспросил, идет ли речь о самоубийстве, на что он желчно возразил, пережевывая очередной кусок: «Не уничтожение, а уничижение». Эйринг объявил, что самоуничижение есть необходимый дериват и ремедиум трансцендентального прагматизма. Когда д-р или г-н Эйринг, съев две порции персикового мусса с соседнего стола, – которые официант собрался было убрать, но Эйринг помешал ему, – заговорил о «нетрансферабельности ситуационно-обусловленных аргументаций», я встал и вышел в курительный салон. И подумал, что становлюсь жертвой не столько роковых обстоятельств, сколько безумного количества роковых личностей.

В курительном салоне барон фон Харков изображал из себя главную персону. Он не стал есть персиковый мусс, заказав вместо него сырное ассорти, которое и взял с собой из ресторана в салон. Ассорти состояло из одного большого куска эдамского сыра. Барон демонстративно вертел тарелку до тех пор, пока она не обернулась на 360 градусов, как будто надеясь, что с какого-нибудь другого бока сыр будет выглядеть аппетитнее.

– Я ожидал, что обслуживание в этом суперкруизе будет несколько приличнее, – высокомерно обронил он, вынимая из кармана свой швейцарский армейский нож. Взяв сыр, он начал что-то вырезать из него: что именно, трудно было распознать.

С салонным болтуном Эйрингом, или д-ром Эйрингом, барону столкнуться не пришлось, потому что тот не переносил дыма и предпочитал отсиживаться в дамском салоне, где курить было запрещено, поедая свои пирожные.

– У нас в Прибалтике всякое бывало, – так обычно начинал барон свои рассказы.

– Вам не жалко, барон, что вам приходится жить вдали от родины? – поинтересовалась та старая дура, которой было обидно, что за капитанский стол приглашали не ее, а золотоглазую Лорну Финферли (ну не может же капитан приглашать к себе за стол жабоглазых). Лорна Финферли, кстати, никогда не заходила в курительный салон, да и в дамский салон тоже не заходила. Где и как она проводила время, не считая обеда за капитанским столом, для меня д6 сих пор загадка.