И в тот момент я стремительно ринулся к мальчишке и ударил снизу по пистолету в его руках. Грохнул выстрел. И вторая пуля расщепила еще одну доску над окном. Краем глаза я ухватил, как за мгновение до выстрела Рома упал на спину вместе со стулом и, кувыркнувшись, сел на полу, сжимая уши. А я сам тем временем схватил пистолет и вырвал его у мальчишки. Мика по инерции поднялся за мной и обвалился затем грудью на заставленный всякой и всяческой пищей стол. «Я же пришел остановить его, – бормотал Мика, глядя на пистолет в моей руке. – Он же должен был умереть. Ты ничего не понял. Мне очень жаль тебя…» Я сунул пистолет за пояс, встал и поднял Мику. «Пошли, – сказал я ему. – Тебе не надо здесь оставаться. Пошли скорей». Мальчик покорно пошел за мной. «Мне очень жаль тебя, – повторял Мика, пока мы долго, очень долго шли до двери. – Мне очень жаль тебя…» Мы уже вышли в коридор, когда я услышал усмешливый голос Ромы: «Ты зря это сделал, малыш. Мы могли бы стать друзьями». Я закрыл за собой дверь. «Поднимайся наверх, в мою комнату, – сказал я мальчику, – я заберу Нику и вернусь» – «Не ходи, – Мика сжал пальцами.мой локоть. – Пожалуйста. С Никой все будет в порядке. Правда. Я знаю» – «Нет, – я осторожно убрал от себя руку мальчика. – Я не могу оставить ее. Поднимайся». Я развернулся и шагнул к двери в гостиную. «Ты все знал о нем?» – в спину спросил меня Мика. Я кивнул, продолжая идти. «И ты не хотел убивать его, потому что ты любишь его?» – снова спросил меня Мика. И я опять кивнул. «Хорошо, – сказал Мика, – тогда иди. А я поднимусь наверх. И буду ждать тебя. Даже если ты не придешь, я все равно буду ждать тебя». Я обернулся, еще не успев открыть двери. «Что это значит?» – спросил я. Мальчик ничего мне не Ответил. Он уже поднялся на второй этаж. Может быть, он не услышал меня?

Я вошел в гостиную. Рома стоял у окна и смотрел в сад. Он не шелохнулся, услышав, что я открыл дверь. Я шагнул к Нике, склонился над ней и сказал ей тихо и ласково; «Я хочу, чтобы ты пошла со мной. Я уложу тебя в постель. – Я погладил Нику по волосам, как маленькую девочку, как свою дочку, снисходительно, покровительственно, любя, тяготясь и завидуя всем, кроме себя. – Я дам тебе много мягких игрушек. И мишек и зайчиков, и обезьянок, и слоников, и жирафиков. Я расскажу тебе сказку, страшную, но веселую, как сама наша жизнь. И ты уснешь. Конечно же, уснешь. И завтра утром проснешься радостной, здоровой, свободной. Так будет» – «Я не люблю тебя, папа, – просто сказала Ника. – Я люблю братика», – просто сказала Ника. И я услышал, как она всхлипнула. И я увидел, как слезы потекли по ее бледным щекам… И больше ничего я не услышал и не увидел. Потому что в тот момент голова моя взорвалась, будто начиненная тротилом, или нитроглицерином, а может быть, даже и ядерным зарядом, и не исключено, что также и еще каким-то неизвестным мне взрывчатым веществом. И тотчас круги закружились перед глазами, и забегали звездочки разных размеров, и засверкали бенгальские огни. И даже красочный салют расцвел перед глазами – красный, желтый, зеленый. А потом голову пронзила боль. А потом и затылок пронзила боль. А потом боль охватила всю голову разом. А потом все пропало – и кружочки, и звездочки, и салют, и боль, и свет, и даже темнота. Все пропало. Будто и не было ничего. Ни Земли. Ни Луны. Ни меня.

ВОЙНА . СЕМЬ ЛЕТ НАЗАД

Погода сидела отменная, как и всегда в этой стране в это время года – золотилось солнце и воздух был.

Машина стояла там, где стояла, когда Нехов сел в нее и хотел уехать. Он ее завел, конечно, и покатил до улицы Камаля, до которой было ногой подать, где он и очутился, возвышаясь над четырьмя крутящимися колесами, что перестали вертеться там, где и заказано было, ровно на улице Камаля.

Над горлодраной толпой, стояще-снующей вдоль асфальта в целях обмана, торговли, наживы, хорошей новости и доброго слова, за их спинами и по бокам их боков, именно там, где и перестала дышать машина Нехова, полукруглился серебристый купол – прямо над землей без видимого фундамента и какого-либо этажа, одного или половины. К двери в купол вела лестница, идущая вниз девятью ступеньками, подсчитанными Неховым потом, когда он спускался по этой лестнице, а до этого случилось интересное. На три метра не подойдя к двери, Нехов уловил движение сбоку. Кто-то из сидящих там и сям вскочил неподалеку и поспешил Нехову поперек его пути себя не положить, но поставить – унылый бородач с тяжелыми плечами, с первого взгляда видно, что немытый и нестиранный и не желающий, видно, делать этого никогда ни под каким видом и ни за какую валюту, но зато с автоматом Калашникова за спиной. Он спросил, едва рот раскрывая: «Пропуск!» – «Чего?!» – с вызовом сощурился Нехов. «Пропуск!» – повторил немытый и угрожающе сбил корку грязи с носа. «Ха, ха, ха, ха… – рассмеялся Нехов, тыча в бородатого наодеколоненный палец, – ха, ха, ха, ха, ха. Он сумасшедший. В баню – пропуск!» И, оглядываясь по сторонам, призывал посмеяться корточно-сидящих, тех, кто вокруг, – замечая, строго пальцем тряся, назидательно: «Это тебе не ЦК ВЛКСМ, это учреждение совсем иного свойства!» – и опять смеялся, беснующееся в нем веселье не сдерживая. Смеялся, смеялся, а потом достал пистолет и трахнул бородатого рукояткой по лбу, тот упал, не успев задуматься (если умел), а Нехов снял с него автомат, раскрутил его над головой и закинул далеко-далеко, только его и видели – все, кто вокруг был, хотя и видели, как он летел несколько минут, даже уже тогда, когда Нехов в баню вошел и зашагал по цветному коридору, зная, куда идти. И спустя три шага он попал в круглый зал, не темный, подсвеченный снизу вверх – со стен, разноцветно раскрашенных кем-то, к потолку, бело выбеленному кем-то, что наглядно показывало, и не только Нехову, а любому, кому доводилось когда-либо бывать тут и здесь, как кто-то ревностно и любовно следит за всем тем, что вокруг. Кто бы это мог быть? – задумывался любой, но не Нехов (Нехову было некогда), и отвечал, благодушно улыбаясь, – это очень хороший человек, если, конечно, это человек, – улыбаясь благодушно. Пахло мытьем и женским духом, который, дух, вскоре и материализовался, – пока Нехов принюхивался, раздирая ноздри, – в двух молодых женщин, одну белую и одну небелую, скромно одетых в маленькие трусики и в узкие босоножки на каблучках, которые возбуждающе цокали, когда женщины шли по каменному полу, промытые и обольщающие, и, перестав цокать, остановились, все еще возбуждая предчувствием и ожиданием последующего цоканья. «Цок, цок, цок… Даже в самом написании этого словечка есть секс!» – глубоко дыша, подумал Нехов и стал дышать мельче. Ни слова не говоря, женщины приблизились к Нехову с обеих сторон и стали его гладить и покусывать и, между делом, постанывать и покряхтывать. Может быть, если бы Нехов и не был бы сегодня шесть раз с Зейной, он бы отнесся к симпатичным разномастным, что очень приятно, женщинам более благосклонно и, может быть, даже и дружелюбно, но те разы с Зейной, отличавшиеся высочайшим качеством и фантастической длительностью, давали сейчас о себе знать, выразившись в спокойствии, умиротворенности и контроле над собой, поэтому Нехов и сказал со вздохом сожаления: «нет, нет, мои дарлинги, в следующий раз» – на русском, на английском и на местном, самом трудном. Но дамы вроде как и не слышали, вроде как под глухих косили, суки, и ухом не поведя, продолжали тискать его и пощипывать, чего Нехов не стерпел и оттолкнул дам от себя, стыдя их взглядом и словами: «Ай, ай, ай, ай… – говорил. – Ай, ай, ай, ай…» – говорил. Но дамы-то были не промах. Одна из них подсекла Нехова тренированно, а другая одновременно ему по горлу ребром ладони стукнула.

Нехов падал, слезами обливаясь, потому что было больно и обидно, больно потому, что от удара кадык у него сдвинулся и какое-то время с другой стороны решил торчать, а обидно, потому что завалили его не кто-нибудь, а бабы, бабы! Мать вашу! Но вот он упал. Постарался на бок. И постарался прямо меж них, меж баб, как-никак тоже малость обучен был, да и практику имел неплохую. И значит, когда бабы насладились уже победой, ножками затопали и ладошками захлопали, Нехов ножницы сделал, то есть, лежа на боку, резко и сильно разбросал ноги свои в разные стороны и одной бабе мыском подъема по каблукам дал, а другой пяткой и подошвой тоже по каблукам дал, бабы – хлоп и попадали, на попках упругих запрыгали, ошарашенные, и от шараха молчаливые и задумчивые, а Нехов тут как тут, пистолеты из-под куртки выхватил и бабам, и белой и небелой, стволами холодными прямо меж ног ткнул и сказал хрипло, но не страшно: «Вместо себя, мои дарлинги, я предлагаю вам вот этих двух парней, они быстро вас удовлетворят, потому что в отличие от меня у них всегда стоит, желают они того или нет. Хотите?!» – и по-русски это произнес, по-английски и на местном, самом нелегком. «Нет, нет, нет», – тотчас на всех языках ответили бабы, «которые все-таки женщины», – нежно подумал Нехов, с удовольствием разглядывая кружева на маленьких трусиках и чувствуя, как кадык медленно, но верно возвращается на место. «Красота – это великая сила», – ласково подумал он вдогон первой мысли, а вслух сказал: «Не хотите? Тогда снимайте трусы!» – «Нет!» – опять завопили женщины. «Да! Так вашу растак!» – прогремел Нехов. «Да», – всплакнули женщины и с изящной грациозностью, а также с грациозным изяществом стянули трусики со своих замечательных ножек. После чего Нехов показал одной неодетой женщине, как трусиками надо завязать руки другой неодетой женщине, а той, которая осталась, он завязал руки трусиками сам, а затем приблизил двух измученных женщин друг к другу и связал их головами, то есть волосами, крепкими узлами, и надежно, чтоб не развязались сами.