— Я искуплю свою вину, — все твердил он. — Обещаю, что искуплю свою вину.

Потом в отчаянии схватил саквояж, вытащил оттуда пригоршню пятидесятидолларовых бумажек и протянул их мне:

— Вот это тебе, Фогг. Я хочу, чтобы у тебя были хоть какие-то деньги. Видит Бог, ты этого заслуживаешь.

— Не надо мне взяток, мистер Эффинг. Я и так все получил сполна.

— Ну пожалуйста, прошу тебя, возьми их. Пусть это будет как премия. Награда за превосходную службу.

— Уберите деньги обратно, мистер Эффинг. Конечно. Лучше я раздам их тем, кто действительно нуждается.

— Но ты останешься?

— Да, останусь. Принимаю ваши извинения. Только не выкидывайте больше таких номеров.

По понятным причинам в тот вечер мы не выходили на улицу. На следующий день погода была ясная, и в восемь вечера мы отправились на Тайм-сквер, где провернули свою акцию в рекордные двадцать пять — тридцать минут. Поскольку было еще рано, а мы находились ближе к дому, чем обычно, Эффинг настоял на том, чтобы возвращаться своим ходом. Само по себе это было вполне разумно, и я не стал бы здесь об этом подробно рассказывать, если бы не странная встреча, которая ждала нас на обратном пути. Чуть южнее Коламбос Серкл я заметил на другой стороне улицы идущего в ту же сторону, что и мы, темнокожего юношу примерно моих лет. На первый взгляд ничего необычного в нем не было. Одет он был прилично, не походил ни на сумасшедшего, ни на пьяного. Но в безоблачный весенний вечер он нес над головой раскрытый зонт. Мало того, что уже это было странно, но и зонт к тому же был в высшей степени необычен: материи на металлическом каркасе не было, голые спицы беспомощно торчали во все стороны, и казалось, что он несет огромный фантастический цветок из металлических прутьев. Я не смог сдержать смеха и рассказал об этом зрелище Эффингу, и тот тоже засмеялся. Смеялся он громче, чем я, и юноша на той стороне нас услышал. Широко улыбнувшись, он дружелюбным жестом пригласил нас тоже укрыться под его зонтом. «И чего это вы стоите под дождем? — весело спросил он. — Идите сюда, под зонт, а то промокнете». Его предложение прозвучало так неожиданно и чистосердечно, что отказать ему было бы некрасиво. Мы переехали через дорогу и прошли втроем кварталов тридцать по Бродвею под неисправным зонтом. Мне понравилось, как естественно Эффинг воспринял эту игру. Он вел свою роль молча: ведь все представление, понимал он, просуществует лишь до тех пор, пока мы все будем притворяться, что верим в него.

Нашего нового знакомого звали Орландо, он был одаренным комиком: ловко обходил на цыпочках воображаемые лужи, стряхивал с зонта дождевые капли, наклоняя его под разными углами, и болтал всю дорогу, щедро пересыпая непрерывный монолог смешными намеками и каламбурами. Это была чистейшей воды игра воображения: имитация несуществующих предметов и явлений, попытка убедить других в существовании мира, которого не было на самом деле. Именно в тот вечер такая игра каким-то образом перекликалась с тем, ради чего мы с Эффингом только что находились на Сорок второй улице. Мы встретили единомышленника — дух лунатизма был так же близок ему, как и нам. Пятидесятидолларовые купюры странствовали по городу в карманах незнакомцев, шел дождь, и в то же время его не было, от дождя, барабанившего по нашему неисправному зонту, на нас не пало не капли.

На углу Бродвея и Восемьдесят четвертой улицы мы стали прощаться с Орландо, пожали друг другу руки и поклялись на всю жизнь остаться друзьями. Орландо вытянул руку — узнать, идет ли еще дождь, — на миг задумался, а потом объявил, что дождь уже кончился. Далее аккуратно закрыл зонт и вручил его мне как подарок на память.

— Слушай, друг, — сказал он — возьми его себе. Никто не знает, когда снова польет дождь, а я не хочу, чтобы мои хорошие приятели промокли. Погода, она такая: все время меняется. Если не готов ко всему, значит, не готов ни к чему.

— Это как если ты держишь деньги в банке, — вставил Эффинг.

— Бери его, Том, или как там тебя, — сказал Орландо. — Просто сунь его под свой матрац, пока снова не пойдет дождь.

Он поднял вверх мощный черный кулак в знак прощания, ускорил шаг и растворился в толпе в конце квартала.

Встреча весьма странная, не так ли? Но такие происходят в Нью-Йорке чаще, чем вы думаете, особенно если принимаешь их с открытым сердцем. Для меня необычность этой встречи заключалась не столько в ее добром настроении, а в том, что она неким таинственным образом будто бы повлияла на последующие события. Она явилась предвестником грядущих перемен, предзнаменованием в судьбе Эффинга. Нас словно заговорили новыми символами, и отныне мы действовали по этому заговору. Я и сейчас задумываюсь над символическим значением ливней и зонтов, а еще более — о переменчивости мира, о том, как все может в любой момент измениться, раз и навсегда.

Следующим вечером мы должны были в последний раз выехать «на дело». Весь день Эффинг был возбужден более обычного, отказался от утреннего сна, чтения, всех развлечений, какие бы я ему ни предлагал. Днем мы немного погуляли в парке, но потом небо нахмурилось, стало пасмурно, и я уговорил его вернуться домой раньше обычного. К вечеру на город опустился густой туман. Сквозь мглу светились горящие окна домов, словно сквозь марлю. Погода не обещала ничего хорошего, но поскольку дождя все-таки не было, не стоило и пытаться отговорить Эффинга от нашей последней вылазки. Я прикинул, что мог бы покончить со всем делом с рекордной скоростью и примчать каталку со стариком к дому очень скоро. Миссис Юм мою мысль не одобрила, но сдалась, когда я уверил ее, что Эффинг поедет под зонтом. Эффинг был благодарен мне за лукавство. В восемь вечера я вывез его из квартиры с уверенностью, что все пройдет без осложнений.

Однако я не знал, что Эффинг взял с собой не свой зонт, а тот, который подарил нам Орландо. Обнаружилось это, когда мы уже были в шести кварталах от нашего дома. Подхихикивая себе под нос, с какой-то непонятной, почти детской радостью, Эффинг вороватым движением вытащил из-под покрывала остов зонта и раскрыл его. Ручки у этого зонта и его собственного были одинаковые, и я решил, что Эффинг ошибся, но когда сказал ему об этом, он прикрикнул на меня, чтобы я не лез не в свое дело.

— Не строй из себя идиота, — сказал он, — Я взял этот зонт специально. Он же волшебный, и ежу ясно. Стоит его открыть, как ты становишься неуязвимым.

Я собрался было что-то ответить, но передумал. Ведь дождя не было, а ввязываться в препирательства с Эффингом мне не хотелось. Мне хотелось просто довести дело до конца, а пока дождя нет, пусть себе держит над головой эту дурацкую железяку. Мы проехали еще несколько кварталов, я раздавал деньги подходящим кандидатам, а когда осталась лишь половина купюр, перевез Эффинга через дорогу и, двигаясь в направлении к дому стал дарить оставшиеся бумажки. И вот тут начался дождь — словно тайное желание Эффинга было исполнено. Сначала появились крошечные капли, их с трудом можно было отличить от капелек тумана, окутывающих нас, но когда мы доехали до следующего квартала, морось перешла в дождь, которого уже невозможно было не заметить. Я закатил Эффинга под козырек подъезда, надеясь переждать самый ливень, но как только мы остановились, старик заворчал:

— Что ты делаешь? Останавливаться некогда. Мы еще не все раздали. Пошевелись-ка, парень! Марш, марш, неженка, пошли! Это приказ!

— Может, вы не заметили, — ответил я, — но пошел ливень. Не просто весенний дождичек, а настоящий ливень. Капли величиной с гальку, они отскакивают от асфальта на два фута.

— Ливень? — удивился он. — Какой ливень? Я не чувствую.

Неожиданно резко повернув колеса кресла-каталки, Эффинг выехал на тротуар. Он снова схватил сломанный зонт, поднял его обеими руками над головой и закричал, обращаясь к стихии: «Нет никакого дождя! — а дождь поливал его со всех сторон, мочил одежду и лупил по лицу. — Может, над тобой и идет дождь, парень, а надо мной его нет! Я совершенно сухой! У меня есть заветный зонт, и все в мире прекрасно! Ха-ха! Чтоб меня разорвало, я никакого дождя не чувствую!»