Безмерное могущество, само себя маркирующее как гнусное и порнографическое — именно здесь кроется истина этих фотоснимков. Истина, а не достоверность. Ведь теперь уже неважно, подлинные они или фальшивые. Отныне и всегда мы будем пребывать в неуверенности по поводу их подлинности. Важно лишь их воздействие, в той мере, в какой они стали частью этой войны. Отпала необходимость в «прикрепленных» журналистах, сами военные занялись фотосъемкой, и благодаря цифровой фотокамере снимки отныне станут неотъемлемой частью этой войны. Фотографии больше не отображают войну, для них не существует ни расстояния, ни восприятия, ни суждения. Они больше не являются способом отображения, не несут информации в узком смысле слова, и внезапный вопрос о том, нужно ли их делать, копировать, распространять, запрещать и даже самый «главный» вопрос, подлинные они или фальшивые, кажется "неуместным".
Для того, чтобы фотографии несли подлинную информацию, они должны отличаться от войны. Однако, сегодня они стали в точности такими же виртуальными, как и вся война, и следовательно их специфическая жестокость добавляется к специфической жестокости войны. Впрочем, благодаря своему везде-присутствию и сегодняшнему всемирному императиву «все-видимости», фотоснимки превратились по существу в порнографические и стали частью порнографического обличья войны.
Во всем этом и, в частности, в последнем эпизоде войны в Ираке есть справедливость, присущая и этим снимкам: тот, кто выставил себя на обозрение, от него и погибнет. Хотите получить власть с помощью фотоснимков? Тогда их обратная сторона принесет вам погибель.
Американцы извлекают отсюда и еще будут извлекать горький опыт. И это несмотря на все «демократические» увертки и безнадежное подобие прозрачности, кореллирующее с безнадежной же видимостью военной мощи. Кто совершил эти преступления, и кто по-настоящему несет за них ответственность? Генералы? Или же человеческая природа, остающаяся «звериной» "даже в условиях демократии"? Настоящий скандал вызывает не сам факт применения пыток, а предательство тех, кто знал о них и ничего не сказал (или же предательство тех, кто разоблачил это?) Как бы то ни было, насилие реально затронуло проблему транспарентности демократии, стремящейся вернуть себе доброе имя путем демонстрации своих собственных пороков.
Кроме всего этого, какую еще тайну скрывают эти гнусные сценографии? Прежде всего, они являются ответом, вопреки всем стратегическим и политическим уловкам, на унижение, пережитое 11 сентября, желанием отомстить еще более сильным унижением, худшим, чем смерть. Не считая мешков одетых на голову, уже являющихся формой обезглавливания (которой неявно соответствует обезглавливание американца), не считая человеческих пирамид и собак, принудительная обнаженность уже сама по себе является насилием. Американские солдаты водили иракцев голыми, закованных в кандалы по городу, а в новелле Патрика Декаерке (Patrick Dekaerke) "Аллах Акбар", мы видим Франка, эмиссара ЦРУ заставляющего араба раздеться догола, бьющего его со всей силы кнутом и в конце концов, видим араба, которого насилует свинья, а все это время эмиссар делает фотографии, которые он пошлет в деревню и всем своим родственникам. Таким образом, человек может быть истреблен. Именно здесь мы видим, что цель этой войны не убийство людей и не победа, а уничтожение врага, стремление погасить (полагаю, по Э. Каннетти) свет на их небе.
Каких же, в конце концов, признаний хотят добиться от этих людей, какую тайну хотят из них вырвать? Все проще простого, они хотят понять во имя чего, в силу чего они не страшатся смерти. Здесь скрыта глубокая зависть и месть "нулевой смертью" тем, которые ее не боятся, именно поэтому их наказание будет хуже, чем смерть… Крайняя степень бесстыдства, бесчестие наготы, срывание всех покровов — всегда одна и та же проблема транспарентности: сорвать платок с женщин и надеть мешки на голову мужчинам, чтобы они почувствовали себя более нагими, более растоптанными… Весь этот маскарад, увенчавший низость войны, доходящей до подобного извращения, заключен в самом диком изображении (самом диком для Америки), потому что оно было самым призрачным и самым «реверсивным»: заключенный с мешком на голове, которому угрожает смерть на электрическом стуле, заключенный, превратившийся в члена Ку-Клус-Клана, распятого себе подобными. В данном случае, Америка сама себя усадила на электрический стул.
Изнасилованное воображение
«Violence Done to the Image» from book: «The Intelligence of Evil»
Перевод Дмитрия Орлова
Изображение разделяет печальную участь знака и метафоры: падение в реальность.
Само по себе изображение не связано ни с правдой, ни с реальностью; оно — проявление чистой видимости и связано только с ней. В этом и заключается его магическое родство с иллюзорностью мира как такового, родство, которое напоминает нам о том, что реальность всегда неочевидна — так же как никогда нет уверенности, что случится самое худшее из возможного — и что мир, вероятно, сможет обойтись без него, как оно само может обойтись без принципа реальности.
Думаю, изображение, воздействует на нас непосредственно, в обход уровня репрезентации: на уровне интуиции или восприятия. На этом уровне образ является абсолютной неожиданностью. По крайней мере, должен быть таковой.
И в этом смысле, к сожалению, можно сказать, что изображения редки — сила изображения, как правило, заглушается всем тем, что мы принуждаем его выразить.
Чаще, перед нами образ, лишенный своей оригинальности, своей сущности как образа, низведенный до постыдного соучастника реальности.
Обычно считается, что реальность потерялась в сумбуре знаков и изображений, которые бывают весьма агрессивны. Но эта агрессия существенно возмещается насилием над самими изображениями: их эксплуатацией в документальных целях, их эксплуатацией с моральной, политической или рекламной целью, просто для информации…
Это точка, где существование образа теряет свой смысл — как судьбоносной и живительной иллюзии.
Иконоборцы в древней Византии крушили иконы, чтобы стереть означаемое ими (видимый лик Бога). В то время как мы сегодня занимаемся совершенно противоположенным, создавая себе кумиров, мы все же остаемся иконоборцами и разрушаем сами изображения, перегружая их значениями; мы убиваем изображения смыслом.
Современные изображения отражают только страдание и жестокость человеческого существования. Однако эти страдания и жестокость воздействуют на нас слабее по причине смысловой перегруженности. В этом есть полное непонимание сути.
Для того чтобы его содержание воздействовало на нас, изображение должно существовать самостоятельно; оно должно заставить нас понимать его оригинальный язык. Поскольку должна быть связь с реальностью, то должна быть и обратная связь с изображением, и эта обратная связь должна быть выявлена.
Оливьеро ТосканиСегодня страдания и жестокость, через изображения, становятся лейтмотивом рекламы: например, Тоскани включает в моду секс, СПИД, войну и смерть. Почему бы и нет (разве реклама счастья более пристойна, чем реклама несчастья)? Но только с одним условием: следует показать насилие самой рекламы, насилие самой моды, насилие самих СМИ — а этого рекламодатели решительно не в состоянии сделать. Сейчас мода и светская жизнь, в каком-то смысле — театр смерти. Страдания мира проглядывают в лице и фигуре топ-модели точно так же, как и в скелетоподобных телах голодающих Африки.
Вы сможете вычитать эту жестокость везде, если вы знаете, как ее разглядеть.
Действительно, это «реалистичное» изображение фиксирует не то, что есть, а то, что не должно быть — смерть и страдания, оно фиксирует то, что с моральной или гуманитарной точки зрения, просто не должно существовать (не смотря на виртуозно-аморальное использование этих страданий в рекламе и искусстве).