Эвола точно заметил, что аполлонизм и дионисийство в конечном итоге совпадают. Но они, конечно, не становятся просто тождественными друг другу. Их синтез представляет собой сочетание дионисийского метода и аполлонического содержания. Если бы сам Аполлон не был «дионисийски» экспрессивен, вряд ли на своей лебединой колеснице он бы добрался до Гипербореи…

Блестящим примером этого органичного сочетания аполлонизма и дионисийства являлись все известные эллинские философские школы — пифагорейская, сократовская, платоновская и др. В них еще практически не было утвердившейся впоследствии в Риме (а оттуда по всему западному миру) догматики и схоластики как основных методов обучения. Главное, чему уделялось основное внимание, это развитие интуиции и воображения, т. е. в этих школах преобладал не номинативный, а посвятительный метод преподавания. Здесь мудрая старость и творческая молодость словно бы объединились против рациональной посредственности, которая позже, в римские времена, восторжествовала в «академическом мире». Античная Эллада сформировала особую антропологическую модель, в которой идентичность индивидуума определяется не его социальной ролью (это началось лишь в эпоху модерна), но личностной уникальностью. Это был максимальный гуманизм, который не отделяет человека от его трансцендентных идеалов, в отличие от модернистскогоминимального, где интересы личности свелись в основном лишь к сугубо социальному статусу.

Как афористично заметил Осип Мандельштам, «Рим — это Эллада, лишенная благодати». Римская империя, в обеих своих формах — и Западной, и Восточной — была отчетливо антиутопическим проектом. Это была многовековая попытка «остановить историю», удержание и укрепление статус-кво стало там идеологической самоцелью. Даже отчасти преемствовав известную дионисийскую «свободу нравов», Рим напрочь лишил ее мистериального, аполлонического содержания, установив в качестве социальной нормы некий абсурдный гибрид дозволенных шоу-оргий и церковного морализма. Неслучайно самобытные культуры тогдашней Европы всегда противостояли Риму — обладающие своей уникальной мистикой кельты; последние эллины, защищавшие сетевую структуру своих полисов от римской унификации (→ 3–8); северные русичи, которые неоднократно брали Константинополь, стремясь освободиться от навязчивой религиозной экспансии тамошних жрецов.

Именно «римская модель», хотя и «третьеримски» осмысленная, во многом стала идеологическим базисом Российской империи, разделив некогда полицентричную Русь на всевластную Москву и обезличенную «провинцию». Именно Римом вдохновляются и нынешние строители Евросоюза, вновь превращающие свой древний многообразный континент в унитарное централизованное государство. (→ 3–3). Альтернативную тенденцию ныне выражают лишь регионалисты, также «совмещающее несовместимое» — глобальное мышление и защиту интересов локальных культур. (→ 1–8) По существу, это и есть возвращение на новом витке к многокрасочной яркости античного мира.

Античная религиозность на удивление «прагматична» — влияние олимпийских богов на жизнь земных людей мыслится естественным и очевидным, тогда как в авраамических религиях такое влияние происходит посредством редких «чудес». Поэтому античный метод «совмещения несовместимого», или даже «сочетания противоположностей» вполне уместно применить и к анализу такой самой «прагматической» современной сферы, как экономика. Представляется, что именно этот метод может стать основой для формулирования нового утопического проекта — «экономики Беловодья».

Нынешняя российская экономика существует почти исключительно за счет «первичного сектора» — добычи и продажи природного сырья, доходы от которого идут на поддержание на плаву устаревших индустриальных производств («вторичного сектора»). «Третичный сектор» — высокотехнологичные постиндустриальные разработки — пребывает в тотальном кризисе — его доля в нынешней экономике, по данным Владислава Иноземцева, составляет 3 % против 44 % в США. Наконец, новейший, «четвертичный сектор», представляющий собой информационное и программное обеспечение всех предыдущих, хотя и развивается, но результаты его деятельности направляются в основном просто на поддержание кризисного статус-кво. Расхожие разговоры о «выходе из кризиса» остаются пустыми словами — поскольку никому толком не ясно, куда из него можно выйти в условиях отсутствия новых проектов и стратегий.

Российской экономике сегодня нужна не расплывчато понимаемая «модернизация», а именно постмодернизация, которая сделает ее адекватной «духу времени». Эпоха постиндустриализма требует совершенно иного восприятия экономических процессов, чем в условиях индустриального модерна. Это уже не «валовое» и нескончаемое «решение текущих проблем», но — создание новых возможностей, которые, направляя развитие в требуемую сторону, одновременно лишают большинство этих былых «проблем» всякого значения.

Владислав Иноземцев прослеживает четкое различие индустриального и постиндустриального стиля:

Петербургский социолог Дмитрий Иванов в работе «Постиндустриализм и виртуализация экономики» сформулировал концептуальные основы российской экономической постмодернизации. Они в точности соответствуют античному принципу «сочетания противоположностей». Иванов предлагает синтез «первичного» и «третично-четвертичного» экономических секторов, при постепенном освобождении от «вторичного» индустриального «вала». (Он, кстати говоря, в нынешней России зачастую «вторичен» и в другом значении этого слова — многие производимые здесь «товары народного потребления»: машины, одежда, бытовая техника и т. д. совершенно не выдерживают конкуренции с зарубежными аналогами.) Главная ставка в этом проекте — уникальные технологии, производства и специалисты. Причем эту постмодернизацию Иванов описывает как пробуждение «экономики загадочной русской души», т. е. этот феномен в действительности будет соответствовать глубоким архетипам национальной психологии: