Вышедшую в 2000 году книгу итальянского политзаключенного Антонио Негри и американского философа Майкла Хардта «Империя» проницательные читатели уже назвали «Капиталом» новой эпохи». Негри и Хардт действительно похожи на «Маркса и Энгельса» мирового альтерглобалистского движения. Прежде всего потому, что они напрочь распрощались со всеми устаревшими иллюзиями относительно «защиты национальных государств от глобального рынка» и выдвинули революционную стратегию — вместо обреченной борьбы с глобалистами на стороне государств необходимо, напротив, всемерно развивать процессы глобализации, способствуя дальнейшему краху национально-государственных перегородок между людьми. Чтобы затем, уже в глобальном мире, лишить глобалистов возможности создавать монополии и диктовать всему человечеству единые стандарты потребления и образа жизни. Методологически это действительно четко соответствует марксистскому тезису о том, что пролетариат должен не солидаризоваться с отживающими феодалами против капиталистов, но напротив — всемерно поддерживать развитие капитализма, чтобы стать его «историческим могильщиком». С одной лишь разницей — нынешний капитализм уже давно и совершенно не соответствует историческому образу «буржуа», но являет собой полувиртуальную, но оттого только более эффективную, планетарную структуру власти:
Безусловно, в процессе глобализации суверенитет национальных государств, пока все еще эффективный, будет стремительно разрушаться. Первичные движущие силы производства и обмена — деньги, технологии, люди и товары — все с большей легкостью пересекают национальные границы; поэтому у национальных государств остается все меньше и меньше возможностей регулировать эти потоки и воздействовать на экономику. Даже наиболее влиятельные национальные государства не могут больше считаться носителями верховной суверенной власти ни вне, ни внутри собственных границ. Тем не менее, упадок суверенитета национальных государств вовсе не означает, что суверенитет как таковой приходит в упадок. На протяжении нынешних преобразований средства политического контроля, государственные функции и регулирующие механизмы продолжали управлять сферой экономического и общественного производства, а также обмена. Наша основная гипотеза состоит в том, что суверенитет приобрел новую форму, которая состоит из ряда национальных и наднациональных организмов, объединенных единой логикой господства. Этот новый глобальный вид власти и есть то, что мы называем Империей.
Негри и Хардт решительно отличают «Империю» от «империализма» — феномена, который они справедливо соотносят с ушедшей эпохой модерна. Империализм, о который Ленин сломал столько копий, остался в прошлом веке, когда мировые правила игры задавали крупные капиталистические державы. Но сейчас этих держав нет — разве что США, еще удерживающиеся за счет сильной исторической инерции своей «воплощенной утопии». (→ 1–1) Империя — нечто совершенно транснациональное, это феномен эпохи постмодерна, претендующий сделать этот «пост-» вечным, утвердить на планете некий «окончательный порядок». Ничего исторически нового здесь не может уже возникнуть в принципе. Любопытно, что у Генона встречается буквальное совпадение — крайнюю степень контр-традиционного общества он также предвидит в форме некой «священной империи»… Но Негри и Хардт рисуют ее более наглядно:
В противоположность империализму Империя не устанавливает территориальный центр власти и не опирается на фиксированные границы или преграды. Это — децентрированный и детерриториализированный аппарат управления, который постепенно включает всю глобальную сферу в свои открытые и расширяющиеся границы. Империя управляет гибридными идентичностями, гибкими иерархиями и множественными обменами, модулируя сети управления. Различные национальные цвета империалистической карты мира размываются и сливаются во всемирную имперскую радугу.
Местами эта конспирология, впрочем, сливается с параноидальностью — поскольку внешние признаки Империи и ее врагов становятся неотличимыми. Ведь альтерглобалисты также выступают за децентрацию, практикуют множественные обмены, да и флаги некоторых из них именно радужные… В условиях этого тотального всесмешения для «различения духов» следовало бы применить ницшеанскую разницу между активными и реактивными силами — между теми, кто является самостоятельным субъектом исторического действия, и теми, чья деятельность обусловлена лишь сопротивлением ему, не содержа в себе никаких собственных позитивных целей. Все утопии перерастают в антиутопии именно когда противодействие чему бы то ни было становится в них самоцелью и начинает доминировать над воплощением собственных идеалов.
Тупик этой безвыходной реактивности освещается в разработке Транслаборатории «Сверхновый свет»:
Сегодня те, кого не устраивает теснота, завершенность окружающего мира, тирания окостеневших структур, вынуждены ограничиваться суррогатом, одним из шаблонных «протестных» или «нонконформистских» выборов: революция, антиглобализм, анархия, андеграунд, традиционализм и т. п. Все эти выборы по-своему ущербны, ибо вынуждают растрачивать энергию свободы на бессильное противодействие старому по правилам этого старого, а не на строительство нового, исходя из его собственной логики. Типичной для нашего времени является фигура революционера, который сам не верит в реальность революции и использует революционную позу как прибыльный поп-арт. Типичной является фигура традиционалиста, который сам первым готов признать полное вырождение традиции, а свою миссию видит в том, чтобы ее безутешно оплакивать.
«Протест» всегда реактивен, он наполняется смыслом от того, против чего направлен. Или же за протестом стоит собственный «позитив», защищаемый этим протестом и выталкиваемый «враждебной реальностью»? Если так, то этот «позитив» первичнее, чем протест. Значит, смысл искомой идентичности — не в том, что она против существующей реальности, а в том, что она выходит за пределы существующей реальности. Она стремится к чему-то, чего в реальности нет и быть не может — пока реальность такая, какая есть. Это не «Воля к Протесту», а «Воля к Чуду».
Альтерглобалистское движение возникло и развивается в эпоху постмодерна — именно поэтому оно не вписывается в плоские «право-левые» идеологические рамки модерна. Но если «правые», пытающиеся играть на поле «антиглобализма» свою заведомо проигрышную партию защиты национальных государств, во всяком случае не претендуют на «приватизацию» всего движения, то на другом идеологическом фланге слова «альтерглобализм» и «левые» зачастую просто рассматриваются как синонимы. Эта устаревшая (и кстати, популярная именно в Старом Свете) модернистская идеологизация способна привести только к сужению потенциальной базы альтерглобалистов.
В постэкономическом обществе (→ 1–4), где труд все более сменяется творчеством, апелляция к сугубо экономическим отношениям, которые для марксистов и вообще большинства «левых» являются фундаментальными, становится все менее эффективной. Разумеется, требование социальной справедливости в глобальном масштабе было и останется основным стимулом альтерглобализма. Однако когда эта справедливость истолковывается сугубо реактивно и распределительно, в духе «все взять и поделить», за этим постепенно исчезают все идеальные проекты движения — воля к новому историческому творчеству, живое мифологическое многоцветье, которое неподвластно никаким идеологам. Сведение же теории альтерглобализма к функции «доброго глобального завхоза» означает то же самое «отчуждение людей от самих себя», в котором привыкли обвинять глобальные монополии.
Субъектом исторического действия, воплощающим в себе все многообразие альтерглобалистских тенденций, выступают новые общественные движения, свободные от «право-левого» дуализма эпохи модерна, — молодежные, экологические, женские, ролевые, граждане виртуальных государств (→ 1–5) и т. д. Они уже по определению транснациональны и потому воспринимают всю глобальную политику как «внутреннюю», а «внешней» могут называть разве что контакты с инопланетянами (да и то не все). Именно на глобальном пространстве их творчество, мифы и утопии конкурируют с навязчивыми стандартами Империи. А порой — и с идеологией некоторых «антиимпериалистов».