– Пока не заметила, – ответила она с тяжелым вздохом.
Оба замолчали. Она утирала слезы, стараясь успокоиться, чтобы можно было выйти на улицу; он, опустив голову, шагал взад и вперед, скрипя половицами, и думал об ушедших счастливых утрах, когда здесь звучали только поцелуи и приглушенный смех; все теперь переменилось, даже погода: лето подходило к концу, пасмурное небо грозило дождем.
– Заметно, что я плакала? – спросила она, поправляя прическу перед зеркалом.
– Нет. Ты уже?
– Маменька ждет…
Они грустно поцеловались, и Амелия ушла.
Между тем Дионисия рыскала по городу, ища затерянный след Жоана Эдуардо. Она занялась поисками особенно рьяно, когда узнала, что Богатенький каноник Диас – тоже заинтересованное лицо. Каждый день, поздно вечером, она украдкой проскальзывала в подъезд Амаро, чтобы сообщить ему последние новости. Ей удалось узнать, что первое время конторщик жил в Алкобасе, у своего двоюродного брата, аптекаря. Затем он уехал в Лиссабон. Там, по рекомендательному письму доктора Гоувейи, он поступил в контору к одному стряпчему. Но через несколько дней стряпчий по воле рока скончался от апоплексии, и с того дня след Жоана Эдуардо затерялся в столичном хаосе. Был, правда, один человек, который мог знать его местопребывание и судьбу: наборщик Густаво. К несчастью, Густаво поссорился с Агостиньо, ушел из «Голоса округа» и исчез. Никто не знает, куда он девался. Его старушка-мать умерла.
– О господи! – восклицал каноник, когда падре Амаро приносил ему эти обрывки сведений. – О господи! Все умерли! Да это какая-то гекатомба!
– Вы шутите, учитель, а ведь тут не до шуток. Разыскать человека в Лиссабоне – все равно что найти иголку в стоге сена. Ужасно!
Видя, что дни идут за днями, Амаро начал тревожиться всерьез.
Он написал письмо тетке с просьбой провести розыски в Лиссабоне и узнать, не там ли проживает некий Жоан Эдуардо Барбоза.
В ответ пришло послание на трех страницах, заполненных каракулями: тетка жaлoвaлacь на своего Жоанзиньо, бездельника Жоанзиньо, превратившего ее жизнь в ад; он пил горькую, разогнал всех жильцов. Но теперь она спокойна: несколько дней назад бедный Жоанзиньо поклялся ей спасением души своей мамочки, что отныне ничего, кроме сельтерской, в рот не возьмет. Что касается этого Жоана Эдуардо, то она спрашивала соседей, а также обращалась к сеньору Палме из Министерства общественных работ, который всех знает. Но о таком ничего не известно. Есть, правда Жоакин Эдуардо, хозяин скобяной лавки в их квартале… Так если племянник желает вступить с ним в дело, то это очень хорошо, человек он степенный.
– Ну! Поехали! – с досадой прервал каноник.
По настоянию падре Амаро, который не переставая втолковывал отцу наставнику, сколько неприятностей обрушится на них с Сан-Жоанейрой, если не удастся избежать скандала, каноник сам решил написать в Лиссабон одному приятелю, поручив ему обратиться в полицию. Все расходы каноник брал на себя. Ответа долго не было, но все же наконец пришло обнадеживающее письмо: один из самых расторопных агентов полиции, Мендес, обнаружил Жоана Эдуардо! Местожительство его пока не установлено: полицейский видел его в кафе; но через два или три дня славный Мендес обещает дать исчерпывающие сведения.
Велико было разочарование обоих священников, когда несколько дней спустя лиссабонский приятель известил, что господин, которого расторопный Мендес видел в кафе в Байше и принял за Жоана Эдуардо, оказался молодым провинциалом из Санто-Тирсо, приехавшим в столицу, чтобы участвовать в конкурсе на место младшего судьи. Израсходовано три фунта семнадцать тостанов.
– Семнадцать чертей ему в глотку! – разразился каноник, глядя на Амаро. – Что же получается? Сеньор падре Амаро ублажает свою особу, а я должен надрываться и выкладывать кругленькие суммы?
Амаро, целиком зависевший от дорогого учителя, ничего не смел возразить.
Но, по милости Божией, не все еще потеряно! Дионисия идет по следу!
Амелия выслушивала эти сообщения с отчаянием. Когда высохли первые слезы, суровая действительность предстала перед ней во всей своей наготе. Другого выхода не было. Через два-три месяца при ее злосчастной фигуре – тонкой талии и узких бедрах – невозможно будет скрывать беременность. Что же тогда? Бежать из дому, уехать, как дочка дяди Аиста, в Лиссабон, ходить по Байро-Алто с подбитым глазом в обществе подгулявшей английской матросни? Или пойти по стопам Жоаниньи Гомес, которая сошлась с падре Абилио, а теперь вынуждена терпеть издевательства пьяных солдат и молчать, когда ей швыряют в лицо дохлых крыс? Нет!
Значит, надо выйти замуж. Через семь месяцев (и в этом нет ничего необыкновенного) у нее родится ребеночек и будет узаконен церковью, зарегистрирован государством и признан господом Богом. У ребенка будет отец; он получит приличное воспитание, избежит участи подкидыша…
С того дня, как сеньор настоятель поклялся, что конторщик, по сути дела, вовсе не был отлучен от церкви, что несколькими молитвами можно снять с него анафему, отвращение Амелии к браку утихло: так остывают раскаленные головешки. В конце концов, в проступках конторщика нельзя обнаружить ничего, кроме ревности и любви. В порыве ревности он написал заметку, в исступлении обманутой любви стукнул в плечо сеньора настоятеля… Нет, этого зверства она никогда ему не простит! Но зато как он был наказан! У него отняли все: заработок, дом, невесту; он затерялся в безымянной нищете Лиссабона, затерялся так безвозвратно, что его и с полицией не удается разыскать! И все из-за нее. Бедный Жоан Эдуардо! В конце концов, он совсем не такой противный… Говорят, он безбожник; но при ней он всегда молился очень усердно, каждый вечер читал молитву святому Иоанну, напечатанную на кусочке картона с вышивкой, – ее подарок…
Если он получит место в Гражданском управлении, у них будет свой домик и служанка… Почему бы ей и не быть счастливой? Он не пьяница, не распутник. Амелия была уверена, что сумеет подчинить его себе, привить ему свои вкусы и привычки. А как приятно идти в воскресенье к утренней мессе в нарядном платье, под руку с мужем, и все тебе кланяются, и ты можешь, ничего не боясь, возить по городу в колясочке своего сына в кружевном чепчике и широкой пелеринке с бахромой! И как знать? Может быть, в награду за любовь к ребенку и за внимание, каким она окружит мужа, небо и Пресвятая дева смилуются над ней! Ах! Чего бы она не сделала, чтобы на небе у нее снова оказалась благожелательница, чтобы ее любимая Пресвятая дева снова стала ей добрым другом и наперсницей, всегда готовой утешить ее боль, вызволить из беды, приготовить ей в раю светлый уголок!
Она думала об этом часами, склоняясь над шитьем; она думала об этом, даже направляясь к домику звонаря; побыв минутку возле Тото – притихшей, ослабевшей от изнурительной лихорадки, – она поднималась в чердачную комнату, и первый ее вопрос к Амаро был:
– Ну, что-нибудь узнали?
Он хмурил брови, неохотно отвечал:
– Дионисия ищет… А что? Тебе очень к спеху?
– Да, мне к спеху, очень к спеху, – отвечала она без улыбки, – опозорена буду одна я.
Он молчал, и в его поцелуях было столько же ненависти, сколько любви к этой женщине, которая так безропотно соглашалась теперь быть женой другого!
Это была ревность. Он ревновал ее с того дня, когда заметил, что она примирилась с мыслью об этом ненавистном браке! С тех пор как она перестала плакать, он начал злиться, что она больше не плачет; в глубине души он бы хотел, чтобы она предпочла позор с ним счастью без него. Ему было бы легче, если бы она продолжала сопротивляться и оглашать рыданьями чердак дяди Эсгельяса; это было бы настоящим доказательством любви, и самолюбие его упивалось бы восхитительной уверенностью. Но ее согласие на брак, без всякого отвращения и бурных сцен, возмущало его, как предательство. Он заподозрил, что в глубине души ей отнюдь не претила перемена. В конце концов, Жоан Эдуардо тоже мужчина, во всем цвете своих двадцати шести лет, во всей красе черных усов. С Жоаном Эдуардо она будет испытывать те же восторги, какие испытывала с ним… Если бы конторщик был старым ревматиком, она не смирилась бы так скоро. И при этой мысли его охватывала жажда мести, он горячо желал, чтобы ничего не получилось, чтобы Жоана Эдуардо не нашли; и не раз, выслушав отчет Дионисии об очередной тщетной попытке, он говорил с кривой улыбкой: