– Благодарю, благодарю вас, дона Жозефа! – сказал падре Амаро, с силой пожимая ей обе руки. – Бог вам этого не забудет.

Он опасливо огляделся, ощупал карманы, чтобы убедиться, что платок и бумажник на месте; затем, осторожно притворив дверь ризницы, сошел по ступенькам в церковь.

Амелия все еще стояла на коленях – неподвижное черное пятно на белизне колонны.

– Пст! – тихо позвала ее дона Жозефа.

Залившись краской и оправляя дрожащими руками складки мантильи на груди, Амелия медленно поднялась.

– Поручаю ее вам, сеньор настоятель, – сказала старуха, – посижу пока у Ампаро, аптекарши, а потом приду за крестницей… Иди, милочка, иди, Бог тебя вразумит!

И она вышла, по дороге приседая перед каждым алтарем.

Аптекарь Карлос снимал помещение для аптеки в принадлежавшем канонику доме и иногда запаздывал с оплатой; он засуетился и торопливо сдернул колпак, едва на пороге появилась дона Жозефа, затем услужливо проводил ее наверх, в гостиную с муслиновыми занавесками, где Ампаро сидела у окна с шитьем.

– Ох, не затрудняйтесь, сеньор Карлос, – уговаривала его старуха, – не отвлекайтесь от работы. Я оставила крестницу в соборе, а сама зашла к вам на минутку, передохнуть.

– Тогда, с вашего разрешения… Как чувствует себя наш любезный каноник?

– Болей больше нет. Небольшие головокружения.

– Это весна, – определил Карлос; он уже принял свой обычный внушительный вид и стоял посреди гостиной, заложив пальцы в вырез жилета. – Мне тоже в последнее время как-то не по себе. Мы, сангвиники, всегда страдаем от так называемого обновления соков… В крови избыток влаги, которая не находит себе естественного выхода и, если можно так выразиться, просачивается наружу то там, то сям, по всему телу – в виде фурункула или прыща, который вскакивает порой на самом неудобном месте… Само по себе это пустяк, но сопровождается целой вереницей всяких… Простите, я слышу, мой помощник с кем-то заболтался. Если позволите… Нижайший поклон нашему любезному канонику. Пусть попринимает магнезию Джеймса!

Дона Жозефа пожелала видеть заболевшую корью девочку. Но в комнату не вошла, а остановилась в дверях и порекомендовала укутанной в одеяло и смотревшей на нее расширенными от жара глазами малютке не забывать помолиться боженьке утром и вечером. Затем она дала Ампаро рецепты нескольких лекарств, замечательно помогающих от кори; но главное – обет: ежели обет принесен с верой, можно считать, что ребенок уже здоров… Ах, она каждый день благодарит Бога за то, что не вышла замуж! С детьми одно мучение и беспокойство! А сколько лишних забот, сколько времени уходит – право, даже самая набожная женщина забудет о церкви и погубит свою душу!

– Правда ваша, дона Жозефа, – отвечала Ампаро, – наказание с ребятами… А у меня их пятеро! Иной раз до того задурят голову, что сядешь на стул и заплачешь…

Обе снова подошли к окну и полюбовались на председателя Муниципальной палаты: стоя с биноклем у окна в своем кабинете, он строил куры жене портного Телеса. Бог знает что! Скандал на весь город! Ну и порядки пошли в Лейрии! А секретарь Гражданского управления открыто сожительствует с супругой депутата Новайса… Впрочем, чего и ждать от безбожников, воспитанных в Лиссабоне! По мнению доны Жозефы, столица Португалии осуждена была погибнуть, как Содом и Гоморра, от небесного огня. Ампаро шила, низко опустив голову перед лицом этого праведного гнева. Наверно, она стыдилась своего давнего греховного желания пройтись по Городскому бульвару и послушать итальянцев в Сан-Карлосе.

Но дона Жозефа не теряя времени завела речь о Жоане Эдуардо. Ампаро еще ничего не знала, и почтенная сеньора имела полный простор для подробного, прочувствованного рассказа о его заметке, о великом сокрушении на улице Милосердия, об охоте падре Натарио за Либералом. Особенно долго она распространялась о характере Жоана Эдуардо, о его безбожии, об оргиях у Агостиньо… И, считая своим христианским долгом уничтожить атеиста, намекнула, что грабежи, недавно случившиеся в Лейрии, тоже дело рук этого конторщика.

Ампаро сказала, что поражена до глубины души. Как же теперь свадьба Амелиазиньи?

– Их помолвка – достояние истории! – с торжеством заявила дона Жозефа Диас. – Ему укажут на дверь! И пусть скажет спасибо, что не попал на скамью подсудимых… Этим он обязан только мне да доброте моего брата и падре Амаро. Есть все основания заковать его в цепи и отправить на каторгу!

– Но Амелиазинья, кажется, любит его…

Дона Жозефа так и вскинулась. Как можно! Амелия – девушка разумная, девушка с правилами! Как только она узнала о безобразных поступках своего жениха, она первая сказала: нет и еще раз нет! Что вы! Она его ненавидит! И дона Жозефа, доверительно понизив голос, сообщила, что конторщик, как стало известно, сожительствует с надшей женщиной и ходит к ней по ночам в один из переулков близ казармы!

– Об этом мне рассказал падре Натарио, – прибавила она. – А этот человек в жизни не сказал слова лжи… И такой обязательный, никогда не забуду: как только узнал, сейчас же пришел уведомить меня и спросить моего совета… Словом, очень, очень был деликатен.

Но в дверях снова появился Карлос. Аптека на минуту опустела (все это утро его буквально рвали на части!), и он пришел составить компанию дамам.

– Так вы уже слышали, сеньор Карлос, – тотчас же закричала дона Жозефа, – правду про статью в «Голосе округа» и про Жоана Эдуардо?

Фармацевт вытаращил глаза. Что общего может быть между этой скандальной статейкой и таким порядочным юношей?

– Порядочным? – визгливо подхватила дона Жозефа Диас. – Да он-то и написал эту статью, сеньор Карлос!

Карлос от удивления раскрыл рот, а дона Жозефа с большим подъемом повторила свой рассказ о «мошеннической проделке».

– Ну, сеньор Карлос? Что скажете?

Фармацевт высказал свое мнение неторопливо и веско, как и подобает человеку с широким кругозором:

– Если дело обстоит так, могу сказать одно, и все благонамеренные люди меня поддержат: это стыд и позор для Лейрии. Я уже говорил, прочтя заметку: религия – фундамент общества, и подрывать ее – значит подкапываться, так сказать, под все здание… Достойно сожаления, что в нашем городе завелись эти фанатики республиканцы, грязные материалисты, которые, как известно, желают уничтожить все существующее; они хотят, чтобы мужчины и женщины сходились без разбору, как кобели и суки (прошу извинить за такие выражения, но наука есть наука!)… Они желают пойти в мой дом и отнять мои сбережения, накопленные в поте лица, они не признают авторитетов, и если дать им волю, то способны плюнуть на святые дары…

Дона Жозефа слегка вскрикнула и содрогнулась от ужаса.

– И эта секта смеет болтать о свободе! – продолжал аптекарь. – Я тоже либерал… Честно признаю, я не мракобес. Если человек посвящен в духовный сан, это еще не значит, что он святой, о нет! Я, например, всегда недолюбливал покойного падре Мигейса… Это был не человек, а удав. Да, сеньора, прошу меня извинить, но он удав. И я сказал это ему в лицо, потому что законы о печати… Мы проливали кровь в траншеях Порто именно за то, чтобы не было законов о печати.[101] И я сказал ему прямо в лицо: «Ваше преподобие, увы – удав!» Но все же, когда человек надевает облачение, его надо уважать. И эта заметка, повторяю, – стыд и позор для Лейрии… И я прямо говорю: с господами безбожниками и всякими там республиканцами церемониться нечего!.. Я мирный человек, спросите хоть у Ампарозиньи; но если бы меня попросили отпустить лекарство для какого-нибудь республиканца, я без колебаний вместо одной из тех благотворных микстур, что составляют гордость нашей науки, дал бы ему синильной кислоты… Нет, конечно, синильной кислоты я бы не дал, но, будь я присяжным заседателем, я заставил бы его почувствовать всю силу закона!

И аптекарь несколько мгновений покачивался на носках, гордо озираясь, словно ожидая аплодисментов от членов муниципалитета или от целого заседания в кабинете у губернатора.