Падре Амаро увел обеих женщин в столовую. Здесь Сан-Жоанейра излила свое горе в слезах и причитаниях; она вспоминала те времена, когда бедная сестрица была молодой и такой миленькой и обручилась с хорошим человеком, сыном господ из Вигарейры!..

– А какая добрая, кроткая, сеньор настоятель! Ангел! Когда родилась Амелия, мне было очень худо, так она от меня ни на шаг не отходила, ни днем, ни ночью! Всегда веселая, как жаворонок… Ох, господи боже мой, господи боже мой!

Амелия, прислонясь лбом к оконному стеклу, тупо смотрела в ночную темень.

Внизу звякнул колокольчик. Амаро вышел со свечой открыть. Это был Жоан Эдуардо. Увидя соборного настоятеля в такой час, он от неожиданности окаменел на пороге, потом с усилием пробормотал:

– Я пришел узнать, что нового…

– Бедная сеньора только что скончалась.

– А!

Оба несколько мгновений пристально смотрели друг на друга.

– Если я могу быть полезен… – пробормотал Жоан Эдуарде.

– Нет, благодарю вас. Обе сеньоры сейчас лягут отдохнуть.

Жоан Эдуардо побледнел от гнева; его оскорбили эти хозяйские замашки. Несколько мгновений он колебался, но священник так выразительно загораживал огонек свечи от задувавшего с улицы ветра, что он сказал:

– Хорошо. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Падре Амаро поднялся наверх. Проводив обеих дам в комнату Сан-Жоанейры (они боялись остаться в одиночестве и решили спать вместе), он вернулся в комнату покойницы, поправил свечу на столе, устроился поудобней на стуле и принялся читать молитвенник.

Позже, когда весь дом погрузился в сон, падре Амаро, чтобы развеять дремоту, пошел в столовую, разыскал в буфете бутылку портвейна, выпил бокал и уже с удовольствием затянулся сигареткой, как вдруг на улице раздались громкие шаги: кто-то ходил взад и вперед под окнами. Ночь была темная, и падре Амаро не удалось рассмотреть ночного гостя. Это был Жоан Эдуардо, в гневе бродивший вокруг дома.

XII

На следующий день утром, не успела дона Жозефа Диас вернуться от заутрени, как с удивлением услышала голос служанки, мывшей лестницу; та кричала снизу:

– Дона Жозефа, к вам сеньор падре Амаро!

В последнее время соборный настоятель редко бывал у каноника. Польщенная дона Жозефа, изнемогая от любопытства, крикнула:

– Проси наверх! Сеньор падре Амаро у нас свой человек! Пусть поднимется!

Старуха сидела в столовой, в черном барежевом платье с подрезами на бедрах и кринолином на одном обруче, и раскладывала на блюде мармелад для просушки. В это утро ее физиономию украшали синие очки, которые зловеще темнели из-под черной косынки, закрывавшей лоб до самых бровей. Дона Жозефа сейчас же вышла на лестницу, шаркая шлепанцами и стараясь придать своей улыбке медовую сладость.

– Какая приятная неожиданность! – воскликнула она. – Я только что из церкви. Уже отстояла утреню в часовне Пресвятой девы с четками!.. Там служит падре Висенте. Ай, как же после этого на душе хорошо, сеньор настоятель! Садитесь. Нет, не здесь, вас около двери продует… Значит, скончалась наша старушка… Расскажите, как все было, сеньор настоятель!..

Пришлось падре Амаро описать агонию старухи, горе Сан-Жоанейры; и как помолодело лицо покойницы после смерти, и как ее обрядят…

– Между нами говоря, дона Жозефа, это для Сан-Жоанейры большое облегчение. – Он оборвал свою речь на полуслове, сдвинулся на самый край стула и сказал, опираясь обеими руками на колени: – А что скажете о проделках нашего Жоана Эдуардо? Вы уже знаете? Статейку-то он сочинил!

Старуха, схватившись обеими руками за голову, запричитала:

– Ай! Не упоминайте об этом, сеньор падре Амаро! Даже не заикайтесь, я была просто больна, как услышала!

– А, так вы уже знаете!

– Как не знать! Падре Натарио, спасибо ему, был у меня вчера и рассказал все! Ах, мошенник! Ах, негодяй!

– А вы знаете, что он лучший друг Агостиньо, что у них в редакции попойки с вечера до утра, что он шляется в бильярдную на Террейро и во всеуслышанье поносит имя Божие?…

– Ой, Бога ради, сеньор настоятель, не говорите об этом, не говорите! Вчера, когда сеньор падре Натарио рассказывал, так я даже боялась за свою душу: такое и слушать-то грешно!.. Я так благодарна падре Натарио: как только узнал, пришел мне рассказать… Такой обязательный… А знаете, сеньор падре Амаро, ведь мне этот молодчик никогда не нравился: я словно наперед чуяла… Но молчала, молчала! Не люблю вмешиваться в чужие дела. Только сердце мне говорило, что он злодей! Хоть он и в церковь ходил, и посты соблюдал, а все-таки что-то в нем было такое подозрительное – я прямо-таки чувствовала, что все это обман, чтобы обойти Сан-Жоанейру и ее дочку. Теперь все ясно! Мне-то он никогда не нравился. Никогда, сеньор настоятель!

И вдруг, злорадно блеснув глазками, она спросила:

– А что же теперь? Свадьба расстроена, не знаете?

Падре Амаро плотнее уселся на стуле, откинулся на спинку и сказал медленно и внятно:

– Видите ли, милая сеньора, было бы достойно сожаления, если бы барышня с добрыми католическими принципами вступила в брак с масоном, который уже шесть лет не был у исповеди!

– Ужас, сеньор настоятель! Лучше ей умереть! Нет, необходимо открыть девочке глаза.

Падре Амаро, не дав ей договорить, быстро пододвинулся к ней вместе со стулом:

– Собственно, за этим я и пришел к вам, милая сеньора. Вчера я уже говорил с мениной Амелией!.. Но вы понимаете, в такую минуту… За стеной умирает тетушка! Я не настаивал… Конечно, я рассказал ей, что произошло, давал ей советы – в очень мягкой форме, разумеется, – объяснил, что она погубит свою душу, будет всю жизнь несчастна и так далее. Словом, я сделал все, что мог, милая сеньора, как друг и духовный пастырь. По велению долга, – хоть мне это и нелегко далось, действительно нелегко! – я прямо ей заявил, что как христианка, как порядочная девушка она обязана порвать с конторщиком.

– А она?

Падре Амаро сделал кислую гримасу.

– Не ответила ни «да», ни «нет»! Надула губки, пустила слезу… Конечно, она была очень потрясена смертью тетушки. Ясно одно: менина Амелия по нем не сохнет, отнюдь. Но она хочет выйти замуж, боится, что мать умрет и оставит ее одну… Словом, вы же знаете, что такое молодая девушка! Мои слова произвели на нее известное впечатление, она была возмущена, вообще… Но я подумал, что лучше бы вы, сеньора, тоже с ней поговорили. Вы друг их семьи, вы ее крестная мать, знаете ее с пеленок. Не сомневаюсь, что вы не забудете ее в своем завещании. Все это тоже как-то может…

– Ах, положитесь на меня, сеньор падре Амаро! – воскликнула старуха. – Уж я выскажу ей все, что у меня накипело!

– Этой девушке нельзя без духовного руководства. Честно говоря, ей просто-напросто нужен настоящий духовник! Она исповедуется у падре Силверио; я не хочу никого чернить, но падре Силверио – совсем не то, что надо. Он очень добр, конечно, полон всяческих добродетелей, но у него нет… как бы это сказать… нет подхода! Исповедь для него – скучная обязанность. Он спрашивает катехизис, потом проверяет менину Амелию по заповедям… Но поймите, сеньора! Ясно же, что девушка не крадет, не убивает, не желает жены ближнего своего! Такая исповедь ничего ей не дает; тут нужен духовник построже, который способен ей сказать: «Ни шагу далее!» – и чтобы она не смела ничего возразить. У этой девушки слабая душа; как и большинство женщин, она не может управлять собою. Ей нужен настоящий духовный пастырь, который показывал бы ей путь железной указкой, который принудил бы ее к повиновению, кому она поверила бы все без утайки, кого бы она боялась! Вот каким должен быть ее духовник.

– Вы, сеньор настоятель, лучше всех подходите.…

Амаро скромно улыбнулся.

– Не отрицаю. Я бы сумел направить ее по верному пути. Я ценю ее мать; я знаю, что Амелия хорошая девушка и достойна милости Бога. В каждой беседе с нею я стараюсь давать ей добрые советы, делаю все, что в моих силах… Но вы и сами понимаете, милая сеньора, что есть вещи, о которых неудобно говорить в гостиной, когда кругом полно народа… Только в исповедальне чувствуешь себя свободно. Именно этого мне и не хватает: возможности потолковать с нею наедине. С другой стороны, не могу же я прямо так и сказать: «Отныне, менина Амелия, вы должны исповедоваться у меня!» В этом отношении я чрезвычайно щепетилен…