– Но ведь я же вам говорил вчера!

– Что же делать, сеньор? Он помер. Вот смотрите.

Она отперла дверь, без гнева и без опаски. Амаро сразу увидел возле очага колыбель, накрытую красной юбкой.

Не говоря ни слова, он повернулся, вышел вон и сел на коня. Но Карлота, вдруг став разговорчивой, торопилась сказать ему, что как раз ходила в деревню, чтобы заказать приличный гробик. Она же видит, что у мальчонки родители не из простых, негоже закопать его, завернутого в тряпку. Раз уж сеньор оказался тут, так пусть даст что-нибудь на погребение. Всего-то два мильрейса…

Падре Амаро смотрел на нее несколько мгновений, борясь с желанием задушить ее на месте; наконец сунул ей в руку деньги. Он уже отъехал довольно далеко вверх по узкой дороге, когда услышал, что она бежит за ним и кричит: «Стойте! Стойте!» Оказалось, Карлота хотела вернуть ему плащ, который он дал ей вчера вечером: плащ очень пригодился, ребеночек ничуть не озяб и прибыл на место тепленький, как булочка… Но вот беда…

Амаро, не слушая ее, яростно вонзил шпоры в бока лошади.

Спешившись у постоялого двора Круса, он не пошел домой, а отправился в резиденцию епископа. Им владела одна всепоглощающая мысль: уехать из этого проклятого города, не видеть больше ни постные лица здешних святош, ни опостылевший фасад этого собора…

Поднимаясь по широкой лестнице епископского дворца, он припомнил вчерашнюю болтовню Либаниньо насчет таинственного доноса, приведшего в негодование главного викария, и сердце его екнуло. Но падре Салданья сразу же провел соборного настоятеля в библиотеку его преподобия. Тот принял посетителя весьма любезно и спросил, отчего сеньор соборный так бледен и взволнован.

– У меня большое горе, сеньор викарий. Сестра моя умирает в Лиссабоне. Я пришел просить у вашего преподобия отпуск на несколько дней…

Сеньор главный викарий, со свойственной ему добротой, опечалился.

– Разумеется, я вам разрешаю… Увы! Всем нам придется плыть в хароновой ладье…

Никто ее не минует… Сочувствую, сочувствую… И не забуду упомянуть покойную в молитве…

И, пунктуальный во всех мелочах, его преподобие сделал в своей записной книжке пометку карандашом.

Выйдя из резиденции, падре Амаро отправился в собор. Он заперся в ризнице, где в этот час не было ни души, подпер лоб кулаком и стал писать канонику Диасу:

Он заклеил письмо черной облаткой; затем, убрав в стол бумаги, отворил тяжелую, окованную железом дверь ризницы и окинул взглядом внутренний двор, сарай, дом звонаря…

После первых дождей и туманов этот закоулок соборного двора уже приобрел свой унылый зимний вид. Падре Амаро медленно вышел, окруженный угрюмой тишиной и тенью высоких выступов соборной стены, и заглянул через окно в кухню к дяде Эсгельясу. Звонарь был дома; он сидел у очага с трубкой, в зубах и время от времени уныло сплевывал в огонь. Амаро тихонько постучал в стекло, звонарь отпер дверь. Вид этой знакомой кухни, занавеска в алькове Тото, лестница, ведшая на чердак, потрясли падре Амаро таким шквалом воспоминаний и тоски, что он не мог вымолвить ни слова; судорога сдавила ему горло.

– Я пришел попрощаться с вами, дядя Эсгельяс, – прошептал он наконец. – Я еду в Лиссабон, сестра моя при смерти…

Он помолчал; потом сказал, и губы его задрожали от рвавшихся из горла рыданий:

– Несчастье никогда не приходит одно. Знаете, ведь бедная Амелия внезапно умерла.

Звонарь онемел от удивления.

– Прощайте, дядя Эсгельяс. Дайте вашу руку. Прощайте.

– Прощайте, сеньор соборный настоятель, прощайте! – говорил старик, с трудом сдерживая слезы.

Амаро бежал домой почти бегом, прилагая все силы, чтобы не заплакать прямо на улице. Эсколастике он сказал, что этим же вечером едет в Лиссабон. Дядя Крус пришлет ему лошадь, чтобы доехать до станции в Шан-де-Масансе.

– Денег у меня в обрез, только на дорогу. Но вы можете взять себе все столовое и постельное белье…

Эсколастика всхлипнула и кинулась целовать ему руку; потом предложила уложить ему чемодан.

– Я сам соберу вещи, Эсколастика, не беспокойтесь.

Он заперся в своей комнате. Эсколастика, продолжая хныкать, стала собирать по шкафам скудное белье сеньора соборного настоятеля. Но Амаро снова позвал ее: под окном бродячие музыканты, немилосердно фальшивя, играли на скрипке и арфе вальс «Два мира».

– Киньте им тостан, – скрипя зубами, сказал падре Амаро, – и пусть проваливают ко всем чертям… Здесь больные!

До пяти вечера Эсколастика не слышала больше ни единого звука в комнате сеньора настоятеля.

Когда конюх от Круса привел лошадь, Эсколастика, думавшая, что ее хозяин уснул, тихонько постучала в его дверь, заранее всхлипывая в предвидении скорой разлуки. Падре Амаро сейчас же открыл. Он был уже в плаще; посреди комнаты стояла уложенная и перевязанная ремнями брезентовая дорожная сумка, которую надо было привязать сзади к седлу. Амаро вручил Эсколастике целую пачку писем, чтобы она сегодня же вечером отнесла их по адресам: для доны Марии де Асунсан, для падре Силверио и для падре Натарио. Он уже спускался с лестницы под причитания Эсколастики, когда внизу послышался знакомый стук костыля: это пришел взволнованный дядя Эсгельяс.

– Войдите, дядя Эсгельяс, войдите.

Звонарь закрыл дверь и после короткого колебания сказал:

– Извините меня, ваше преподобие, но… Я от огорчения совсем позабыл. Уже давно у меня в комнате нашлось вот это, и я подумал, что…

И он положил на ладонь падре Амаро золотую сережку, Амаро сразу узнал ее: это была сережка Амелии, которую та долго и напрасно искала; наверно, как-нибудь утром, во время одного из их свиданий, она завалилась за койку звонаря. С трудом переведя дух, Амаро обнял дядю Эсгельяса.

– Прощайте! Прощайте, Эсколастика. Не забывайте меня. Передайте поклон Матиасу, дядя Эсгельяс.

Конюх прикрутил брезентовую сумку к седлу, и Амаро уехал, оставив на крыльце Эсколастику и дядю Эсгельяса, которые утирали слезы.

Однако на повороте дороги возле дамбы ему пришлось спешиться, чтобы поправить стремя; он собирался уже снова сесть в седло, когда из-за угла дамбовой стены выплыли доктор Годиньо, секретарь Гражданского управления и сеньор председатель Муниципальной палаты; они были теперь в большой дружбе и возвращались в город после совместной прогулки. Все трое остановились договорить с сеньором соборным настоятелем и полюбопытствовали, зачем он оказался на этой дороге с саквояжем и не собирается ли в дальний путь…

– Это правда, – сказал он, – я еду в Лиссабон.

Бывший Биби и председатель Муниципальной палаты завистливо вздохнули. Но священник рассказал им про умирающую сестру, и они сразу сделали грустные лица. Сеньор председатель сказал:

– Да, это очень тяжело, я понимаю… И к тому же печальные события у ваших добрых знакомых. Бедная Амелиазинья вдруг умерла, так внезапно…

Бывший Биби встрепенулся:

– Как? Амелиазинья, эта хорошенькая барышня с улицы Милосердия? Умерла?

Доктор Годиньо тоже еще не слышал об этом; он был, видимо, поражен.