Когда они проскакали, мой измученный разум сдался, и я потерял сознание.
В сером свете зари, пока я висел, обмякнув и лишившись чувств, Орлиное Перо привязал к моим ногам черепа бизонов, которые, как сокровища, хранил с давних времен. Под их тяжестью кожа и жилы прорвались. Я упал на траву у подножия древнего дуба. Боль от этой свежей раны оживила меня, но боль изрезанного и изодранного тела ни в какое сравнение не шла с великим прозрением. В тот темный предрассветный час, когда барабан перемешал прошлое и настоящее, а сознание, которое всегда борется с более неопределенными чувствами, капитулировало, знание, которого я добивался, пришло ко мне. Боль была необходима — великая боль помогла преодолеть сознательную части души, управляющей материальным телом. Я пробудился, но память о прошлых воплощениях осталась. Называйте это как вам угодно — хоть психологией, хоть магией. Меня больше не будут мучить неопределенные образы, тяга к насилию, которая была всего лишь имплантированным инстинктом, созданным тысячей лет скитаний, охот и битв. Я мог найти облегчение в воспоминаниях, снова пережив дикие деньки своего прошлого. Так что…
Я помню много прошлых жизней, череда которых протянулась в такую далекую древность, что историки изумились бы, узнав об этом. И вот что я обнаружил; жизни команча разделялись отнюдь не сотней лет. Иногда возрождение происходило почти сразу же, иногда между жизнями проходило много лет. Уж не знаю, по какой необъяснимой причине все так устроено.
Мне неизвестно, какое «я» обитает ныне в теле американского гражданина, зовущегося Джоном Гарфилдом, в прошлом имевшего много диких, раскрашенных воплощений… к тому же не в столь уж отдаленном прошлом. Например, во время своего последнего появления в роли воина на сцене великого Юго-Запада я был неким Эзатемой, скакавшим рядом с Куоно Паркером и Сатантой из племени киова. Меня убили в битве при Адоб Уоллс летом 1874 года. Между Эзатемой и Джоном Гарфилдом существовала интерлюдия в виде слабого, деформированного ребенка, родившегося во время бегства племени команчей из резервации в 1878 году и оставленного умирать где-то на бесплодных западных равнинах. Я был… но зачем пытаться перечислить все жизни и тела, что были моими в прошлом? В моей памяти сокрыты воспоминания бесконечной цепи раскрашенных, обнаженных фигур в перьях, протянувшейся далеко в незапамятные времена… во времена настолько отдаленные и немыслимые, что я сам не решаюсь переступить их порога.
Мой белый читатель, я не стану и пытаться увлечь тебя с собой. Ибо мое племя очень древнее, оно уже было древним, когда мы жили в горах к северу от Йеллоустоуна и путешествовали пешком, навьючив на собак свои скудные пожитки. Исследования белых людей остановилось на этом периоде нашего прошлого. Так оно и лучше для их душевного спокойствия и их прекрасно упорядоченных теорий относительно истории человечества. Но я могу порассказать вам такое, что вышибет из вас ту улыбчивую снисходительность, с которой вы читаете эту повесть о народе, уничтоженном вашими предками. Я мог бы порассказать вам о долгих скитаниях по континенту, все еще кишащему доисторическими ужасами, — но довольно.
Я расскажу вам о Железном Сердце, Скальпохвате. Из всех тел, что были моими, тело Железного Сердца почему-то кажется более тесно связанным с телом Джона Гарфилда из двадцатого века. Именно Железное Сердце я видел в своих снах. Воспоминания о нем, смутные и непонятные, преследовали меня с юности. И все же, рассказывая вам о Железном Сердце, я должен говорить устами Джона Гарфилда, или же мой рассказ окажется всего лишь невнятным бредом, не имеющим для вас ни малейшего смысла. Я, Джон Гарфилд, — человек двух миров, с разумом, не принадлежащим целиком ни краснокожим, ни белым. Но я все же худо-бедно могу понять и тех и других. Позвольте мне рассказать повесть о Железном Сердце — не так, как рассказал бы ее Железное Сердце, а как — Джон Гарфилд, чтобы вам все было понятно.
Запомните, есть много такого, о чем я не стану говорить. Есть сцены жестокости и дикости. Я — Джон Гарфилд — рассматриваю их как естественные продукты той жизни, какую вел Железное Сердце. Но вы не поймете, не сможете понять эту жестокость и в ужасе отвернетесь. Есть и другие вещи, о которых я лишь упомяну. У варварства свои пороки, свои слабости, и их не меньше, чем у цивилизации. Ваши цинизм и утонченность — слабые и ребяческие по сравнению со стихийным цинизмом и утонченностью того, что вы называете дикостью. Если наши достоинства были бы не испорчены, как у новорожденного детеныша пантеры, то наши грехи — подревнее Ниневии. Если… но довольно. Я расскажу вам о Железном Сердце и об ужасе, который он повстречал, Ужасе из Неведомых Времен, который был древнее, чем забытые развалины, лежащие скрытыми в джунглях Юкатана.
Железное Сердце жил во второй половине шестнадцатого века. События, которые я опишу, должно быть, произошли где-то около 1575 года. Мы уже стали племенем всадников. Более века прошло с тех пор, как мы спустились с гор Шошони, сделавшись жителями равнин и охотниками на бизонов, следуя за стадами пешком от Большого Невольничьего озера до Мексиканского залива, вечно враждуя с кроу, киова, пауни и апачами. Путешествие моего племени оказалось долгим и утомительным. Но появление лошадей изменило нашу жизнь… изменило нас за довольно короткий срок, превратив из нищей расы голых скитальцев в народ непобедимых воинов, оставивших кровавый след завоеваний на равнинах от деревень черноногих на реке Биг-Хорн до испанских поселений в Чихуахуа.
Историки говорят, что команчи пересели на коней в 1714 году. На самом деле к тому времени мы уже больше века ездили на лошадях. Когда пришел Коронадо, искавший легендарные Города Сиболо, мы уже стали расой наездников. Детей учили ездить верхом прежде, чем ходить. Когда мне, Железному Сердцу, исполнилось четыре года, я ездил на собственной лошадке и сторожил табун.
Железное Сердце был человеком могучим, среднего роста, коренастым и мускулистым, как и большинства представителей его племени. Я расскажу вам о том, как получил такое имя. У меня был брат немногим старше меня, которого звали Красный Нож. Среди индейцев не часто встретишь дружащих между собой братьев, но я пылко восхищался Красным Ножом и тянулся к нему, как только может юноша тянуться к старшему брату.
Это был век переселений. Мы пока еще не добрались до каньона Пало Дуро и не сделали его колыбелью своего племени. Наши северные пастбища все еще простирались севернее реки Платт, хотя мы постепенно все чаще и чаще вторгались на Застолбленные Равнины юга, гоня перед собой апачей. Сто двадцать пять лет спустя мы навеки сломали их мощь в семидневной битве на реке Уичито и отшвырнули их, сломленных и разбитых, в горы штата Нью-Мексико. Но во времена Железного Сердца апачи все еще считали южные прерии своим владением а мы воевали больше с сиу, чем с ними.
Вот воины сиу и убили Красного Ножа.
Они захватили нас врасплох неподалеку от берега Платта, примерно в миле от крутого холма, увенчанного чахлыми зарослями. К этому-то холму мы и устремились, думая только об одном: «Это не обычный набег!» Нападение сиу смахивало на вторжение. Врагов собралось тысячи три: тетоны, брулы и янктоны. Они собирались напасть на стойбище команчей, расположенное несколькими милями южнее. Если племя не предупредить, сиу захватят его врасплох и уничтожат. Я добрался до холма, но конь Красного Ножа упал вместе с всадником, и сиу схватили моего брата. Они притащили его к подножию холма, на гребне которого я, укрытый от их стрел, уже готовился послать дымовой сигнал, запалив костер. Сиу и не пытались влезть на холм, так как знали, что напорются на мое копье и стрелы. А тропинка, ведущая наверх, была только одна. Но враги крикнули мне, что если я не стану подавать сигнал, то они подарят Красному Ножу быструю смерть и поедут дальше, не трогая меня.
Красный Нож крикнул:
— Зажигай костер! Предупреди наш народ! Смерть сиу!
И тогда враги стали пытать его. Но я не обращал на это внимания, хотя прерия у меня перед глазами плыла в красной пелене. Сиу медленно разрезали его на куски, а Красный Нож смеялся над ними и пел свою песню смерти, пока не захлебнулся собственной кровью. Он прожил намного дольше, чем мог простой смертный. Но тогда я не обратил на это внимания. Дым заклубился, поднимаясь к небу и предупреждая мое племя.