«Ограбление, – подумал Васильев. – Дали чем-то по затылку, а может, и отравили какой-то дрянью. А потом раздели до нитки и выбросили, как мусор, на помойку…» Ему очень кстати вспомнилось, что совсем недалеко отсюда находится свалка, поворот на которую они с Хусейновым миновали буквально пару минут назад.

– Руку опусти! – резко скомандовал Хусейнов, никогда не упускавший случая продемонстрировать власть.

Васильев подумал, что это свойственно всем землякам капитана – землякам, естественно, в самом широком смысле слова. В понимании лейтенанта Васи земляками Хусейнова были все мусульмане, сколько их есть на белом свете, и всех их Васильев, мягко говоря, недолюбливал. Умом он понимал, что несправедлив, но сердцем почти против собственной воли уже был на стороне потерпевшего.

Потерпевший опустил руку. Он стоял, щурясь на свет, и с безразличным видом внимал угрозам Хусейнова.

– Все понял? – закончил воспитательную работу капитан. – Иди, откуда пришел, а еще лучше – в ближайший дурдом. Тут недалеко, километров двадцать. К утру доберешься, если опять под колеса не сунешься. А мы не «Скорая помощь», мы – ГИБДД. Пошли, Вася.

Васильев медлил. Теперь, когда капитан отвел луч фонарика от лица потерпевшего, а глаза еще не успели заново привыкнуть к почти полной темноте, слегка разжиженной лишь кровавыми отсветами габаритных огней «доджа», тот выглядел всего-навсего темным силуэтом довольно нелепых очертаний. Он стоял, перекосившись на правый бок, и опять потирал ушибленный зеркалом локоть.

Под ногами Хусейнова тяжело захрустел мокрый гравий обочины, пятно жидкого света от фонарика скользнуло по заросшему высокой травой кювету.

– Ну, ты идешь? – обернувшись на ходу, поверх левого погона недовольно поинтересовался Хусейнов.

Васильев помедлил еще секунду, а затем резко повернулся к потерпевшему спиной и заторопился к машине. На душе у него было скверно сразу по нескольким причинам. Прежде всего, он, лейтенант Вася, без году неделя сотрудник ГИБДД, расшалился, как малолетка, не внял предупреждению старшего и в результате, как ни крути, произошло дорожно-транспортное происшествие: он раскокал зеркало служебного автомобиля и чуть не задавил пешехода. Еще чуть-чуть, и этот оборванец влетел бы в салон сквозь ветровое стекло, а вылетел через заднее окошко – скорость-то действительно была очень приличная. Налицо был бы свеженький покойник, и кому пришлось бы за него отвечать?

Далее, настроение лейтенанту Васе основательно подпортил напарник. Человек прямо попросил их, сотрудников милиции, о помощи, а его просто послали к чертям собачьим и оставили на дороге – ночью, в дождь, босого и в какой-то рванине на голое тело. Поленились возиться, не захотели пачкать салон…

Васильева привели в милицию иллюзии, которые еще не совсем развеялись, хотя и были уже к этому очень близки. В глубине души он все еще верил, что его дело – помогать людям; эта вера находилась в кричащем противоречии с его будничной работой и в особенности с той наукой, которую преподавал ему напарник, капитан Хусейнов. Бедолагу, который только что попросил отвезти его в больницу, капитан отшил по всем правилам именно этой науки; Васильев был уверен, что примерно так же капитан отреагировал бы и на сообщение о совершенном преступлении, если б знал, что ему за это ничего не будет. А если бы на дороге ему повстречался человек, который, как и этот оборванец, не помнит, кто он и как его зовут, но прилично одетый и с полным бумажником денег, – как, интересно, поступил бы бравый капитан?

Лейтенант Вася подозревал, что знает ответ. Увы, увы! Однажды им пришлось доставить в ближайшее отделение пьяного. Так вот, добравшись до места, пьяный вдруг начал разоряться, требуя вернуть ему кошелек и мобильный телефон. Васильев, который сидел за рулем, в глаза не видел ни того, ни другого. Обыскивал пьяного Хусейнов; он спокойно заявил, что в момент задержания ни кошелька, ни мобильника при данном гражданине уже не было, но Вася уже успел его неплохо изучить, и непроницаемое выражение капитанского лица в тот момент ему очень не понравилось. Хусейнов пока не торопился посвящать напарника в эту часть своей «науки побеждать» – надо полагать, присматривался к новичку, – однако Васильев подозревал, что этот момент не за горами, и часто ломал голову над тем, как ему поступить, когда этот момент настанет. И чем больше он над этим думал, тем яснее ему становилось, что долго его работа в милиции не продлится…

А еще ему не давало покоя странное несоответствие между внешностью сбитого им человека, рваниной, в которую тот был одет, и тем диким, бедственным даже для бомжа положением, в котором он оказался. Было в лице пострадавшего что-то такое, что засело у лейтенанта Васи в мозгу и держало, как рыболовный крючок, не отпускало, дергало…

– Научись смотреть на вещи проще, – сказал ему капитан Хусейнов, когда они снова забрались в теплый, сухой салон служебного автомобиля. – Россия большая, и народу в ней много. Если начнешь в каждого нищеброда вникать, басни его слушать, с места не сойдешь – так и будешь стоять, лапшой с головы до ног обвешанный. Твое дело – порядок на дороге обеспечивать, а за мир во всем мире пускай те борются, кто за это деньги получает. У них зарплата побольше твоей, вот пусть они ее и отрабатывают.

Настроение у Васильева испортилось окончательно: ему очень не нравилось, что Хусейнов видит его насквозь. К тому же капитан был во многом прав. Любовь к человечеству – штука абстрактная, а если рассматривать людей по отдельности, то подавляющее их большинство любви не заслуживает. Те же бомжи, внешний вид которых, по идее, должен вызывать наибольшее сочувствие, при ближайшем рассмотрении вызывают не сочувствие, а отвращение и острое желание прикончить эту сволочь, чтоб не поганила своим присутствием окружающую среду…

Забывшись, он опять глянул в разбитое зеркало, ничего там не увидел и, повернувшись на сиденье, посмотрел в заднее окошко. Забрызганное дождем стекло дробило рубиновые отсветы габаритных огней, но он сумел разглядеть темную фигуру, все еще неподвижно торчавшую на обочине. Словно почувствовав его взгляд, человек сделал три неуверенных шага по направлению к машине и снова остановился, нелепый и растерзанный, как огородное пугало, с которого он, похоже, ободрал свою так называемую одежду.

– Никак не насмотришься? – насмешливо спросил Хусейнов. – Телок ты, Вася, самый обыкновенный телок… Давай, заводи, поехали! Сегодня по ящику полуфинал. Прямую трансляцию мы уже пропустили, надо хоть запись посмотреть…

– Наши продули, – мстительно сказал Васильев, который слушал радио, пока Хусейнов сидел в сортире придорожной забегаловки. – Два – ноль.

– А, шайтан! – в сердцах воскликнул капитан, и было непонятно, что его больше раздосадовало – очередной проигрыш команды, за которую он болел, или поступок Васильева, который лишил его сомнительного удовольствия увидеть этот проигрыш своими глазами. Естественно, увидеть, как все было, Хусейнов по-прежнему имел полное право, но какой в этом смысл, если результат заранее известен?

– Ну, поехали, что ты стал? – раздраженно сказал он.

Неожиданно для себя самого Васильев вместо зажигания включил потолочный плафон. Он вдруг сообразил, почему физиономия встреченного на дороге бродяги не давала ему покоя.

– Э, ты что делаешь? – изумился Хусейнов, когда напарник, отстегнув зажим, небрежно швырнул ему на колени пачку свежих административных протоколов.

Васильев не ответил. Он лихорадочно перебирал ориентировки на объявленных в розыск преступников и пропавших без вести, пока наконец не выхватил из тощей стопки один листок.

– Вот, смотри! – воскликнул он, показывая ориентировку напарнику.

Капитан взглянул на фото, пробежал глазами стандартный текст и опять уставился на фотографию. Хусейнов, повторяя движение Васи, всем корпусом развернулся назад и поверх спинки сиденья посмотрел на смутно видневшиеся через забрызганное стекло очертания человеческой фигуры.