– Не гони, – не поднимая головы, сказал капитан, который был достаточно опытен, чтобы не задумываясь оценить обстановку по одному лишь изменению звука мотора. – Дорога скользкая.

Это была правда: с неба действительно сеялась мельчайшая водяная пыль, которую неутомимые «дворники» смахивали с ветрового стекла раньше, чем она успевала собраться в крупные капли. Встречный поток воздуха сдувал собранную щетками влагу на боковое окно, и струйки воды, удлиняясь и шевелясь, как живые, ползли по стеклу наискосок, почти параллельно земле, подчеркивая стремительное движение машины. Асфальт шоссе мокро блестел, отражая свет фар, и все же замечание Хусейнова было данью самой обыкновенной перестраховке да еще, наверное, желанию лишний раз напомнить, кто тут главный: лейтенанту Васильеву доводилось ездить с куда большей скоростью и в гораздо худших дорожных условиях, и на его счету до сих пор не было ни одной серьезной аварии. Небось Хусейнов, если б сам сидел за рулем, гнал бы еще быстрее. Да и как не гнать, когда машина создана именно для этого?

– Я не гоню, я тормозить не умею, – ответил Васильев старым рекламным слоганом, который, хоть и относился вовсе не к автомобилям, полюбился многим водителям.

Хусейнов промолчал, подровнял стопку протоколов и сунул ее в укрепленный на приборной доске держатель. Васильев еще немного прибавил скорость: помимо чисто мальчишеского желания прокатиться с ветерком, им двигали и другие, более рациональные мотивы. Скользкое ночное шоссе будто специально создано для аварий, а кому охота получить срочный вызов на ДТП в самом конце дежурства, на полпути домой?

Шоссе закруглялось, огибая поросший невидимым сейчас лесом пригорок, впереди из темноты возникли красно-белые стрелы указателя, предупреждавшего о крутом повороте. Васильеву удалось побороть искушение хорошенько газануть, но и снижать скорость он не стал: ему очень нравилось ощущение, возникавшее, когда машина на крутом вираже как бы приседала, припадая к асфальту.

В вираж он вписался мастерски, но, когда сразу за поворотом фары вдруг выхватили из тьмы нелепо перекошенную фигуру, неверной, разболтанной походкой двигавшуюся по проезжей части в попутном направлении, времени, чтобы принять решение, у лейтенанта Васи уже не осталось.

Он резко вывернул руль вправо и ударил по тормозам. Оставляя на мокром асфальте курящиеся горячим паром, пахнущим горелой резиной, следы, сине-белый «додж» ДПС сошел с дороги на обочину. Справа из темноты стремительно надвинулся белый столбик ограждения, на верхушке которого тревожно блеснул рубиновый огонек отражателя; Васильев инстинктивно повернул руль, стараясь избежать столкновения. Слева, в каком-нибудь сантиметре от крыла машины, промелькнула темная высокая фигура, потом раздался глухой стук, машину юзом протащило по мокрой дороге еще несколько метров, а потом она наконец остановилась и заглохла.

– Доездился, Шумахер? – прозвучал в наступившей тишине голос Хусейнова.

– Кажись, пронесло, – с трудом выговорил Васильев.

– Ты так думаешь? – усомнился капитан.

Васильев посмотрел в боковое зеркало и не сразу понял, что его нет. Пластиковый обтекатель уцелел, а вот само зеркало как корова языком слизала, и теперь Васильев понял, что это был за стук, услышанный им в последний момент. Распахнув дверь, он выбрался под моросящий дождь, в сырую, промозглую мглу.

У него немного отлегло от сердца. Человек сидел – все-таки сидел, а не лежал! – на асфальте, придерживая левой рукой ушибленный локоть правой, а вокруг него, кроваво поблескивая отраженным светом задних фонарей «доджа», валялись осколки злополучного зеркала.

– Твою мать, Вася, – сказал капитан Хусейнов, выбираясь из машины со своей стороны. – Ты знаешь, сколько это зеркало стоит? Даже если этого урода на запчасти продать, столько не выручишь!

Это было, конечно, преувеличение, но какую-то долю горькой правды слова капитана, без сомнения, содержали: зеркало действительно стоило недешево, а задетый им человек, как убедился, подойдя к нему, Васильев, являлся самым обыкновенным бомжем – грязным, оборванным, в каком-то невообразимом пиджаке на голое тело и, что самое удивительное, босым. Его голые ступни были сбиты в кровь, и теперь Васильев понял, почему походка этого типа сразу показалась ему такой странной: ему просто-напросто было больно идти. В детстве Васильеву очень нравилось перечитывать рассказы о Шерлоке Холмсе, нравилось мудреное слово «дедукция», означавшее метод, при помощи которого знаменитый сыщик приходил к своим поразительным умозаключениям. То детское увлечение давно прошло, но оно развило в Васильеве наблюдательность, внимание к мелочам и привычку сопоставлять факты. Ему сразу бросилось в глаза, что ступни у сбитого им пешехода, несмотря на грязь и кровь, выглядят совсем не так, как у человека, привыкшего часто и помногу ходить босиком.

Далее, человек, хоть и зарос недельной щетиной, был коротко, аккуратно подстрижен, и даже сейчас, когда его волосы намокли и растрепались, было видно, что не так давно над ними поработала рука хорошего парикмахера. Обнаженные в болезненном оскале зубы были белыми и ровными; вдобавок ко всему ожидаемого запаха дешевого вина вблизи потерпевшего не ощущалось. Словом, если это и был бомж, то какой-то очень странный…

– Ну что? – брезгливо поинтересовался остановившийся поодаль Хусейнов. – Пьяный?

– Похоже, что нет, – ответил Васильев и, опустившись на корточки, обратился к пострадавшему: – Мужик, ты цел? Чего тебя понесло на дорогу?

– Н… не знаю, – с запинкой ответил пострадавший, и было решительно непонятно, на какой из заданных лейтенантом вопросов он только что ответил.

Васильев принюхался. Спиртным действительно не пахло; он попытался всмотреться в зрачки все еще сидевшего на дороге человека, но при таком освещении его глаза казались просто двумя темными провалами, в глубине которых угадывался слабый лихорадочный блеск.

Сверху продолжала сеяться, проникая во все щели одежды и забираясь за воротник, мелкая водяная пыль. Из-за поворота выскочил грузовик, на мгновение ослепил фарами, ушел на полосу встречного движения и с оглушительным шумом пронесся мимо в вихре грязных брызг и возмущенном гуденье клаксона.

– Оттащи этого барана с дороги и поехали, – сказал Хусейнов.

– Не бросайте меня, – неожиданно сказал пострадавший. – Мне надо… Я не знаю куда. В милицию. В больницу. Куда-нибудь…

– А по-моему, тебе надо не в больницу, а на нары, – зловеще-вкрадчивым тоном произнес капитан, которому, как и Васильеву, вовсе не улыбалось возиться с этим грязным оборванцем. В больницу ему… Ишь, чего захотел! Поспать на чистых простынях, поесть за казенный счет… Ранили его, бедняжку! Локоток ему ушибли… – Ты, баран, нас чуть не угробил. Документы предъяви! Кто такой – фамилия, имя!

– Не знаю, – сказал пострадавший.

За поворотом снова возникло туманное сияние, послышался нарастающий гул. Васильев взял пострадавшего за плечи, рывком поставил на ноги и оттащил с проезжей части. Еще один грузовик, вылетев из темноты, пронесся мимо, обдав их тугим мокрым ветром.

– Как это не знаешь? – подозрительно спросил Хусейнов и, включив предусмотрительно захваченный из машины фонарик, осветил им лицо бродяги. – Ты что, башкой треснулся?

– Не знаю… Нет. Голова у меня в порядке, только не могу вспомнить, кто я, – ответил бродяга, прикрываясь ладонью от бьющего в глаза света.

Весь облик сбитого бродяги находился в разительном несоответствии с грязным и вонючим, без единой пуговицы пиджаком и короткими широченными брюками, которые, судя по их виду, долго служили кому-то в качестве половой тряпки, после чего были выброшены на помойку. Несмотря на этот шутовской наряд и на то, что штаны ему приходилось придерживать, чтоб не свалились, несмотря даже на незавидное свое положение, потерпевший стоял прямо, в непринужденной позе, расправив широкие прямые плечи, и жест, которым он заслонился от луча фонарика, был вовсе не испуганный, а нетерпеливый, чуть ли не раздраженный.