Она сердито уставилась на меня. Я продолжал держать ее руку.
– Иногда, – процедила она неохотно.
– Сколько раз?
– Раз восемь – двенадцать.
– Так-то лучше.
Я перевернул ее руку, нажал пальцами на тыльную сторону, чтобы пальцы разжались, и вложил банкноты в раскрывшуюся ладонь. Едва я отпустил девушку, она откинулась назад подальше от меня, чтобы я не мог ее достать, и стала потирать кожу там, где остались следы моих пальцев. У нее были изящные худенькие руки с розовыми косточками, знакомые с ведрами холодной воды и марсельским мылом. Она не любила свои руки. Она засовывала их внутрь вещей, прятала позади предметов или под прижатые к телу предплечья.
– Вы поставили мне синяк, – пожаловалась она.
– Потрите его деньгами.
– Десять – двенадцать раз, – уточнила она.
– Расскажите мне о доме. Что там происходило?
– Вы из полиции.
– Я заключу с вами сделку, Моник. Суньте мне три сотни, и я расскажу вам о том, что я делаю.
Она мрачно улыбнулась.
– Иногда Анни требовалось еще одна девушка, просто как распорядительница… деньги не бывают лишними.
– У Анни было много денег?
– Много? Я никогда не знала никого, у кого было бы много денег. А даже если у кого они и были бы, с ними в этом городе недалеко уйдешь. Она не ездила в банк в бронированном автомобиле, если вы это имеете в виду.
Я ничего не сказал. Моник продолжала:
– Она зарабатывала хорошо, но деньгами распоряжалась глупо, давала их всем, кто ни расскажет ей небылицу. Ее родители будут тосковать по ней, отец Маркони тоже, она всегда давала деньги на детей, и на миссии, и на инвалидов. Я всегда ей говорила, что она поступает глупо. Вы не кузен Анни, но для полиции выбросили слишком много денег.
– Теперь о мужчинах, которых вы там встречали. Вам говорили, чтобы вы их расспрашивали и запоминали, что они скажут?
– Я с ними не спала…
– Мне нет дела до того, пили ли вы с ними the anglais[40] и макали ли в него gateau sec,[41] каковы были инструкции?
Она колебалась, и я положил на стол еще пять стофранковых банкнот, но держал на них свои пальцы.
– Конечно, я занималась с мужчинами любовью, так же как и Анни, но это были утонченные люди. Люди, обладающие вкусом и культурой.
– Конечно, они такими и были, – согласился я. – Люди с настоящим вкусом и культурой.
– Все делалось с помощью магнитофонов. На лампах у кровати было два выключателя. Мне было велено побуждать их говорить о работе. Так скучно, когда мужчины говорят о работе…
– Но были ли они готовы это делать?
– Мой Бог, они шли на это охотно.
– Вы имели дело с кассетами?
– Нет, записывающие устройства находились в какой-то другой части клиники. – Она посмотрела на деньги.
– Но было кое-что сверх этого. Анни делала больше, чем вы рассказали.
– Анни была дурочкой. И видите, к чему это ее привело? Так будет и со мной, если я буду слишком много говорить.
– Вы меня не интересуете, – сказал я. – Меня интересует только Анни. Что еще делала Анни?
– Она заменяла кассеты. Иногда она делала свои собственные записи.
– Она приносила в дом магнитофон?
– Да. Один из самых маленьких. Такие стоят около четырехсот новых франков. Он был у нее в сумочке. Однажды я его обнаружила, когда хотела одолжить у нее губную помаду.
– Что сказала о нем Анни?
– Ничего. Я никогда не говорила ей об этом. И никогда больше не открывала ее сумочку. Это было ее дело, и ко мне не имело никакого отношения.
– Сейчас в ее квартире нет миниатюрного магнитофона.
– Я его не брала.
– Тогда кто, по-вашему, его взял?
– Я говорила ей, говорила тысячу раз…
– Что вы ей говорили?
Она в презрительном жесте поджала губы.
– Что, вы думаете, я могла ей сказать, мистер Пьер, кузен Анни? Я говорила, что записывать разговоры в таком доме опасно – в доме, который принадлежит таким людям, как эти.
– Каким людям?
– В Париже не говорят о таких вещах, но известно, что дом принадлежит министерству внутренних дел или же ВСДК[42] и используется для получения информации от чужестранцев. – Она всхлипнула, но тут же взяла себя в руки.
– Вы любили Анни?
– Я никогда не ладила с женщинами до тех пор, пока не познакомилась с ней. Когда мы познакомились, я была в трудном финансовом положении, у меня оставалось всего десять франков. Я убежала из дому и искала работу. В доме, где я жила, не было крана, поэтому я сдала одежду в прачечную, а потом попросила отменить заказ, потому что у меня не хватало денег заплатить. Анни одолжила мне денег на оплату всего счета – двадцать франков. Так что пока я искала работу, у меня была чистая одежда. Она дала мне первое в моей жизни теплое пальто. Она показала мне, как накладывать грим на глаза. Она слушала мои рассказы и давала мне выплакаться. Она велела мне не жить такой жизнью, какую вела сама, переходя от одного мужчины к другому. Она бы поделилась последней сигаретой с незнакомцем. Но она никогда не задавала мне вопросов. Анни была ангелом.
– Похоже, ваш рассказ подтверждает это.
– О, я знаю, что вы думаете. Вы думаете, что я и Анни были парой лесбиянок.
– Некоторые из моих лучших любовниц являются лесбиянками, – сказал я.
Моник улыбнулась. Я подумал, что она зальет меня всего слезами, но она пошмыгала носом и улыбнулась:
– Я не знаю, были ли мы лесбиянками или нет.
– Это имеет значение?
– Нет, не имеет. Все лучше, чем оставаться в доме, где я родилась, мои родители все еще там живут. Это все равно, что жить в осаде, быть осажденным нуждой. Они очень экономно используют порошок и кофе. Из еды – рис, томатная паста и картофельная приправа с крошечными кусочками мяса. Много хлеба. Мясо почитается, бумажные салфетки они не могут позволить себе иметь. Ненужный свет немедленно выключается. Вместо того чтобы обогревать комнату, они надевают свитер. В том же доме семьи теснятся в одной комнате, крысы прогрызают в деревянных перекрытиях огромные дыры – им больше нечего грызть, и туалет один на три семьи, слив, как правило, не работает. Людям, которые живут в верхней части дома, приходится спускаться на два этажа, чтобы воспользоваться краном с холодной водой. И это в том же городе, где меня угощали обедом в трехзвездочном ресторане, где счет за обед на двоих равен расходам моих родителей за год. В отеле «Риц» мой приятель-мужчина платит девять франков в день, чтобы кто-то присматривал за его собачкой. Это примерно половина пенсии, которую мой отец получает за то, что пострадал от взрыва на войне. Поэтому, когда вы приходите, шпионите, бахвалитесь своими деньгами и защищаете ракетную программу Французской Республики, атомные заводы, сверхзвуковые бомбардировщики и атомные подводные лодки или что там еще, не ждите слишком многого от моего патриотизма.
Она закусила губу и взглянула на меня, считая, что я стану ей возражать, но я не стал.
– Это мерзкий город, – согласился я.
– И опасный, – добавила она.
– Да, – сказал я. – В Париже все это есть.
Она засмеялась.
– Париж похож на меня, кузен Пьер: он больше не молод и слишком зависим от посетителей, которые приносят деньги. Париж – это женщина, в венах которой несколько больше алкоголя, чем нужно. Она говорит чуточку слишком громко и думает, что она молодая и веселая. Но она слишком часто улыбалась незнакомым мужчинам, и слова «я тебя люблю» слишком легко слетают с ее языка. Одежда шикарная, и грим использован щедро, но приглядитесь – и вы увидите пробивающиеся морщины.
Она встала, нащупала спички на столике у кровати и зажгла сигарету. Рука слегка дрожала. Моник обернулась ко мне.
– Я видела девушек, про которых знала, что они принимают предложения богатых мужчин, которых не могут полюбить. Я презирала этих девушек и хотела понять, как им удается заставить себя лечь в постель с такими непривлекательными партнерами. Ну, теперь поняла. Дым попадал ей в глаза. – Это страх. Страх быть женщиной – женщиной, чья привлекательность быстро проходит, оставляя ее одинокой и ненужной в этом отвратительном городе.