Был тогда секретарем в бюро некий зек, фамилии не помню, сидевший за изнасилование малолетней и потому внушавший нам чувство гадливости, как к двухвостке. Видимо, именно он подбросил ко мне однажды на столик Евангелие, я сразу понял, что это провокация, и тут же положил книгу на этажерку. Оказывается, и Николаю Петровичу тоже было подложено Евангелие.

Будешь в такой обстановке держать ухо востро… Подобная провокация произошла с моим четвероюродным братом Михаилом Раевским уже во время войны. Он окончил математический факультет университета, стал любимым учеником академика Лузина, защитил кандидатскую диссертацию, ему прочили блестящее будущее, он женился, у него родился сын, он был счастлив. Но его старший брат Сергей томился в Воркуте. Нашелся завистник и подложил Михаилу на письменный стол книгу "Mein Kampf" Гитлера. Он ее стал перелистывать, вошли сослуживцы… поинтересовались, что он читает. И через несколько дней его арестовали, и он погиб в лагерях, его мать и сестру сослали в Сибирь, обе они там вскоре умерли…

5

На выходные дни Клавдия и я иногда ездили в Москву к ее родным, сына с собой на полотенце и — айда на поезд. Если же на выходной мы оставались в Дмитрове, то приглашали на обед моих родителей. Я настаивал на зубровке или на зверобое водочку, отец выпивал рюмку, мать — самую капельку. Клавдия угощала разными деликатесами. Мои родители очень любили эти редкие обеды вместе.

Приезжая в Москву, мы останавливались у родителей Клавдии. Ее отец Михаил Васильевич был видный, высокий, очень похожий на Бисмарка старик. До 1931 года он с женой жил в Воронеже в собственноручно построенном доме, работал железнодорожным кондуктором. Один за другим его многочисленные дети переезжали в Москву, они и отца с матерью перетянули, купили им за проданный в Воронеже пятикомнатный дом каморку в 10 метров. В Москве он служил швейцаром в торгсиновском гастрономе на Тверской-Ямской, ходил в шинели, расшитой серебром, и гонял тех наивных, которые совались в магазин без драгоценностей и без валюты.

Он любил рассказывать разные истории из своей сорокалетней железнодорожной практики. Когда-то его как стройного и видного кондуктора начальство назначило сопровождать царский поезд, вагон самого царя Александра III. Царь вышел в туалет и, встретив в коридоре молодца кондуктора, долго его расспрашивал о семье, о службе, напоследок вручил ему десятирублевый золотой. В тридцатые годы семья тщательно скрывала этот рассказ, а раньше гордилась, мне он был передан под честное слово помалкивать.

Муж сестры Клавдии Евдокии Михайловны директор треста ТЭЖЭ Голочевский Сергей Давыдович был вызван в райком партии, ему сказали, что он засиделся в Москве, и в порядке партийной дисциплины ему предложили на год поехать в никому неизвестное тогда Кемерово на Алтае на строительство огромного химического комбината на должность начальника отдела снабжения.

Он уехал, писал интересные письма об алтайской природе, о своей дружбе с замечательным старым большевиком Дробнисом, который в годы колчаковщины руководил всем революционным подпольем, трижды спасался от расстрела, а на «Кемеровострое» работал заместителем начальника строительства. Через год и Дробнис, и Голочевский вернулись в Москву. Голочевский занял прежнюю должность, а Дробнис перешел работать в Совнарком РСФСР и жил с семьей в гостинице "Метрополь".

И вдруг его арестовали. Еще при жизни Ленина он участвовал в какой-то оппозиции. А тут организовали грандиозный процесс да еще пришили Дробнису вредительство на "Кемеровострое".

Сергей Давыдович как высокоидейный партиец отправился в райком партии и сказал, что знал Дробниса. Секретарь райкома упрекнул его в потере бдительности и тут же отобрал у него партбилет.

Несколько месяцев Сергей Давыдович жил в ожидании неминуемой беды, его арестовали 2 апреля 1937 года. Для всего клана Бавыкиных этот арест был точно обвал дома. Все они жили, руководствуясь только газетными статьями, и ничего не знали, что делается в стране, как "лес рубят — щепки летят". Сергей Давыдович получил пять лет. Сперва он находился в числе привилегированных заключенных в одном из сибирских лагерей, получал письма и посылки, сам писал жене. Он ее уведомил, что считает себя ни в чем не виновным, подал жалобу товарищу Ежову и надеется на освобождение. А ему дали еще двадцать пять лагерей, и он исчез.[49]

В семье Бавыкиных собирались отмечать золотую свадьбу родителей, отмечать грандиозно, в складчину, в ресторане, пригласив до сотни гостей. После ареста Сергея Давыдовича все разговоры о юбилее затихли.

Страх заполз в их семейство.

Осенью нагрянула на них новая беда. Как жену врага народа высылали из Москвы сестру Клавдии Дусю — Евдокию Михайловну. Вызвали ее в милицию, отобрали паспорт и обязали выехать в Омск, в течение трех дней, а там направят дальше.

У Дуси была восьмилетняя дочка Валечка. Родственные чувства подсказывали, что кто-то из сестер должен был бы приютить ее у себя хотя бы временно. Клавдия и я серьезно подумывали предложить Дусе, пусть Валечка будет жить у нас в Дмитрове. Но уж очень мое положение было шатким.

Тогда везде опальных родственников боялись, боялись им помогать, не давали их детям пристанища, и бедняжки попадали в детдома. Дуся взяла Валечку с собой. В Омске она получила направление в районный центр Черлак, там устроилась на работу в почтовом отделении, Валечка пошла в школу, жили они в хибарке.

6

Наступило лето. Вместо Ягоды наркомом внутренних дел стал новый комиссар государственной безопасности Ежов. На шлюзе № 3 огромный портрет одного вождя сменился портретом другого вождя. Встретили эту перемену равнодушно. На Канале появились новые лозунги: усилить темпы, закончить строительство. Вкалывали без выходных.

Мои поездки на шлюз № 5 участились, иногда приходилось там ночевать в зоне в отдельном бараке. Очень не хотелось оставлять Клавдию одну, но прецизионное нивелирование требовалось проводить на рассвете, когда воздух бывал особенно чистым. Случалось, мы не виделись по два-три дня.

Решил, я переселиться в пристанционный поселок Икша, заживем там вдвоем. Начал искать. В иных домиках, узнав, что у нас ребенок, отказывали, наконец я нашел подходящее жилье, но сразу возникло препятствие.

Не знаю, какие бюрократы отнесли станцию Икша и ее ближайшие окрестности к Рогачевскому району. До Дмитрова было рукой подать по железной дороге, а до Рогачева приходилось тридцать километров топать пешком. А тогда без прописки разрешалось останавливаться только на сутки, иначе штрафовали. Милиция тщательно следила, бывало, по ночам в дома вламывалась, пугала жильцов.

Идти в Рогачево меня с работы не отпускали, беременная Клавдия пешком такое расстояние не могла преодолеть, а хозяйке квартиры было за семьдесят лет. Так и не пришлось переселяться на Икшу. Вот какие тогда существовали паспортные строгости, не то что теперь, когда чуть ли не третья часть граждан живет не там, где прописана…

Чтобы еще больше усилить темпы строительства, был издан приказ: вольнонаемных из зоны шлюза № 5 не выпускать. И оставались мы на манер зеков. Спасибо Угинчусу — дня через три он меня вызволил, а иные вольнонаемные так и куковали вдали от своих жен и детей до окончания строительства.

Однажды зеки залезли к нам в барак, украли у двоих пиджаки и брюки, у меня кожаную куртку, которую я приобрел еще в Горной Шории. И в Дмитрове, когда мы уезжали на сутки в Москву, однажды нас ограбили. Но тех воров, одетых в мои брюки и пиджаки и в костюмы еще двух ограбленных, поймали на Дмитровском вокзале. Грабили в Дмитрове часто. Зеки убегали, но им надо было доставать гражданскую одежду и документы. Случались и убийства. Мы ходили по ночам с опаской.

Наступила осень. Я все продолжал ездить на шлюз № 5, однажды вернулся, а у Клавдии начались схватки. Отвел ее в Дмитровский родильный дом, а сам пошел вечером на работу. Неожиданно меня вызвал Угинчус, начал расспрашивать о моей жизни, спросил, сколько у меня детей. Я ответил: