Князь встал, острым взглядом окинул лица, сказал резким, властным голосом:

– Собрал вас, думцы, чтобы поведать: Москва ярлык золотой получила!..

Приостановился, снова внимательно оглядел бояр. Умели они чувства не выказывать. Но эта весть была столь важна и радостна, что все зашевелились. Протасий смотрел так, словно говорил: «Великое спасибо за то, что свершил».

– Теперь, – продолжал Иван Данилович, – кто выступит против нас – враг всей земли нашей, ей ущерб нанесет. Большой кровью дался ярлык. Дорогой ценой… Будем дале беречь кровь русскую, без нужды не драться…

В гриднице стоит такая тишина, что слышно было, как с трудом дышит толстогубый хранитель печати Шибеев и поскрипывает лавка под воеводой Кочевой.

– Да о черни памятовать след. Разве были б у нас кладовые снеди, рухлядь богата, коли кормы нам смерды не носили? Были б табуны коней, хлеба на пажитях, одежды златотканы, коли дали б мы повадку черни руку поднимать на богатство наше?

Шибеев, одобрительно глядя на князя, потянулся к уху соседа, дворского Жито, прошептал, едва не касаясь толстыми губами серьги:

– Нам крепче вкруг него держаться надобно…

Жито – с крупными ушами и таким большим, изрытым временем лбом, что дворского прозвали «Старый лоб», – расстегнул ворот кафтана, солидно погладил заплывший кадык:

– Твердоумен и мудростей…

Только боярин Алексей Хвост – Калита про себя отметил это – покривился заносчиво, поджал змеиные губы, может, жалел о дружках своих тверских?

А Хвост думал о князе: «Больно много берешь на себя, не сломал бы шею! И без твоей заботы жили». От золотого ярлыка он для себя ничего доброго не ждал. Тверь не жалел, хотя одно время собирался туда переметнуться. Хорошо, что остерегся. Единственное, чего хотел, – жить, как деды жили: никому не подчиняясь, самовластно управляя своими владениями. Да, видно, теперь и вовсе сжаться придется. Или, может, в Рязань податься?..

Дни Ивана Даниловича наполнены делами, словно калита, доверху насыпанная монетами.

Вызвал строителя Анцифера Жабина, румяного, белокурого красавца, вопрошал:

– Как мыслишь пристроить к Успенскому собору храм во имя спасения вериг святого апостола Павла?

– Мыслю своды сделать на четырех основах, на человечьи головы схожие, – с готовностью ответил Жабин.

– Лишняя выдумка! – запретил князь. – Главное – покрепче строить, поболе из камня. Сеннописцам[136] Николаю и Захарию прикажи расписать стены.

Отпустив Анцифера, задумался: «Да, не забыть иноков из Данилова монастыря перевести к храму Спаса на Бору… Пусть перекладывают с греческого на русский, летописи составляют… Книжное ученье нам впрок».

С митрополитом Феогностом князь говорил долго, благодарил, что вразумлял Кочеву.

– Теперь, после тверских дел, возблагодарим господа – построим под колокола храм святого Иоанна Лествичника для спасения от греховных бед…

Грек довольно прикрыл сухонькие веки.

– Хочу еще раз поздравить тебя с удачей и счастьем в Орде, – сказал он тонким голосом.

Калита про себя усмехнулся: «Счастье без ума – дырявая сума», а вслух сказал:

– Твоими молитвами, отче… – Помолчал, задумчиво склонил голову, наконец промолвил вкрадчиво: – Еще молю тебя, владыко, о подмоге…

Феогност посмотрел вопросительно.

– Александр Тверской скрывается от ханского гнева во Пскове. А Узбек требует Александра…

– Что же я могу сделать? – недоумевая, спросил Феогност.

– А мню, святитель: наложи на Псков проклятье – испугаются, враз выдадут Александра, – тихо посоветовал Иван Данилович и умолк.

Феогност в нерешительности молчал. Ему и не хотелось вмешиваться в эти хлопотные дела, а вместе с тем он понимал, насколько выгодно сейчас быть заодно с Узбеком и московским князем. Да и князь поддержит церковь в борьбе с нечестивой ересью. Повсюду пошла вредная вольность мысли; новгородские протопопы монашество порицают – бесовским учением называют его. Споры вздумали заводить, есть ли рай.

– Да, чуть не забыл! – живо воскликнул Калита, точно только что вспомнил об этом. – Дозволь, святой отче, в казну твою передать кресты золотые и чаши. Давно собирался… А еще выкупил я в Орде трех мастеров-иконописцев. Завтра пришлю их тебе, составь дружину.

Князь скромно склонил голову.

– Быть по сему, – неожиданным баском провозгласил митрополит. – Завтра ж наказ пошлю: церкви во Пскове затворить, не быть звонению и пению по всему городу, покуда не выдадут Александра.

Приземистый, неуклюжий тысяцкий Кочева, как всегда, по-медвежьи переминался у двери с ноги на ногу. За эти месяцы стал он еще толще, пальцы рук походили на обрубки – кольца так врезались в них, что князь подумал: «Скоро придется распиливать».

– За то, что гиль истребил, смутьянов обезглавил, обдарю тебя двумя селами у Клязьмы, где корабли грузим. Грамоту сегодня получишь… Быть тебе на Москве постоянно воеводой.

Кочева медленно подогнул ноги, грузно опустился на колени, забормотал бессвязно:

– Да я… если что или там… опять кто… – Боясь княжеского гнева, не осмелился признаться, что Андрей Медвежатник перед самой казнью сбежал из-под стражи, хоронится в лесах. Да и не ко времени было бы сейчас, при такой милости, говорить об этом.

– Встань! – приказал князь. – Всю дружину собери, сделай смотр. Нерадивых накажи, хоть палками бей. Дружба с Узбеком – дружбой, а меч вострить надобно. Не вечно татарщине на Руси быть… Мастеров-ордынцев, что бежали от татар, и тех, что я выкупил, пристрой к делу. Посели слободой. Пусть колчаны делают и стрелы со свистом. Чай, в Сарае научились… – Помыслил, вслух не сказал: «Под звон ханских цепей будем ковать мечи…» – Да на дорогах татей истреби, по рекам стражу учини, – продолжал князь. – Вокруг Москвы купцу, пешеходу страха не должно иметь. Пусть торгуют без зацепок. Надобно нашу землю от татей вовсе избавить, руки им рубить…

Князь помолчал.

– Кто из имовитых-то ненадежен, худые замыслы носит? – неожиданно спросил он, понижая голос.

– Так что… Я смотрю, что там или там… подозреваю – Алексей Хвост, – заикаясь, медленно ответил Кочева. – Злорад… То да се… Что ты ни сделаешь – ему, злоумышленнику, все не так. Туда-сюда… Двуязычит…

Князь нахмурился:

– У кого желчь во рту, тому все горько! Да, может, только и беды, что на глупые речи невоздержан, уста бездверны… Ты за ним поглядывай… Ну, пойдем в терем, – поднялся он. – К нам из Киева служить пришел боярин Аминь. Верно, почуял, где сила, иначе чего бы с насиженного места трогался?..

Они вышли в сени. Калита, бесшумно шагая, думал: «Надо привладеть землю Белозерскую… Внести за белозерского князя дань Узбеку. Станет князь сразу шелковым. А Юрьеву монастырю пожаловать грамоту – снять налоги с их земель и промыслов.

В тереме, дожидаясь князя, толпились люди. Нестройный гул их голосов сразу умолк, когда вошел князь. Старый, но еще очень крепкий боярин с белой, как пена, бородой поклонился ему, сказал густым басом, словно в бочку пустую дохнул.

– Приехал к тебе, великий князь всея Руси, бить челом в службу. Может статься, слыхал про боярина Аминя из Киева?

Все, кто был в горнице, переглянулись: «Вот как… Всея Руси!..»

– Еще бы не слыхать! – пошел навстречу Аминю Иван Данилович.

Обнимая его за плечи, восхитился: «Сущий Муромец! Ишь, грудища-то – не обхватишь».

Будто мимоходом, поинтересовался:

– Верно, не один прибыл?

– Да сотен пятнадцать народу привел и сына тож, слугами верными будут, – с достоинством ответил боярин и низко поклонился.

Он оставил насиженное место, потому что истосковался по твердой власти, прочности, устал от княжеских раздоров, от незнания, что ждет завтра, от запустения и смут.

– Рад, рад! – еще приветливее сказал князь. – У нас в почете будешь, не пожалеешь, что пришел. На первый случай жалую тебе Волоколамское: владей, пока служишь мне и детям моим…