Три десятилетия я собирал свою библиотеку. На моих полках есть такие редкие книги, которые я не могу взять в руки без волнения. Это Кеведо, Сервантес, Гонгора в прижизненном издании. А еще Лафорг,[225] Рембо, Лотреамон. Мне кажется, что пожелтевшие страницы этих книг хранят следы прикосновения рук любимых поэтов. У меня были рукописи Рембо. Поль Элюар подарил мне в день моего рождения два письма Изабеллы Рембо,[226] адресованные матери. Эти письма были написаны в марсельской больнице, где Артюру Рембо – вечному скитальцу – ампутировали ногу. Мои сокровища мечтали заполучить и Национальная библиотека Франции и ненасытные библиофилы Чикаго.
Я столько странствовал по свету, что моя библиотека разрослась и вышла из берегов домашней библиотеки. В один из дней я подарил большую коллекцию раковин, собранную мной за двадцать лет, и те пять тысяч томов, которые я с такой истовостью приобретал в разных странах мира. Я подарил все это Национальному университету Чили. Мой дар был встречен восторженными словами ректора.
Любой чистосердечный человек считал бы, что этот дар чилийцы примут с большой радостью. Но на свете есть люди, не верящие в чистосердечие. Нашелся один критик, подвизавшийся в официальной прессе, который написал несколько злопыхательских статей по этому поводу. Мой поступок привел его в ярость. «Когда мы преградим путь международному коммунизму?» – вопрошал он. Другой тип обрушился в парламенте на университет, принявший мои замечательные книги, и пригрозил ректору, что лишит университет государственной субсидии. Ректор в полой растерянности метался по коридорам парламента.
С тех пор минуло двадцать с лишним лет, но никто не увидел ни моих книг, ни моих раковин. Не вернулись ли они в книжные лавки и в моря-океаны?
Разбитые стекла
Три дня назад, после долгого перерыва, я снова открыл двери своего дома в Вальпараисо. Стены его были испещрены глубокими трещинами. Осколки стекла выстлали пол печальным ковровым узором. Лежащие на полу часы упрямо показывали время, когда началось землетрясение. Сколько здесь было прекрасных вещей, а теперь Матильда выметает метлой все, что от них осталось. Сколько удивительных творений превратила в мусор, в обломки содрогнувшаяся земля.
Мы должны убрать, привести все в порядок, начать все сызнова. Нелегко отыскать лист чистой бумаги среди этого разгрома, а еще труднее найти собственные мысли.
Мои последние работы – перевод «Ромео и Джульетты» и большая поэма о любви, которую я решил написать в старинном ритме и пока еще не закончил.
Ну что ж, моя поэма о любви, восстань из груды разбитого стекла, пришел час слагать песни.
Помоги мне, поэма о любви, восстановить целостность Жизни и воспеть страдание.
Это правда, что мир еще не избавился от войн, еще не отмылся от крови, не очистился от ненависти. Это правда.
Но правда еще и то, что мы все явственнее понимаем одну истину: в зеркале мира отражается насилие, и лик его противен ему самому.
Я все так же верю в возможность любви. И твердо знаю, что ценой страданий, крови и разбитых стекол люди достигнут взаимопонимания.
Матильда Уррутиа, моя жена
Моя жена – из провинции, как и я сам. Она родилась в южном чилийском городе Чильян, который славится народной керамикой и печально известен страшными землетрясениями. Все, что я мог сказать о Матильде, есть в моей книге «Сто сонетов о любви».
Быть может, стихи эти выразили, что она значит для меня. Нас соединили земля и жизнь.
И хотя это мало кого интересует, мы – счастливы. Большую часть нашего общего времени мы проводим на безлюдном побережье Чили. И не летом, когда иссушенная солнцем земля становится желтой, как в пустыне, а зимой, когда дождь и холод, и в странном цветенье все одевается в зеленое и желтое, синее и багряное. Порой мы покидаем наш дикий и одинокий океан и едем в суматошный город – в Сантьяго, где нам обоим тяжко, где мы приобщаемся к сложной жизни других.
У Матильды сильный голос, и она поет песни на мои стихи.
Я посвящаю ей все, что пишу, и все, что имею. Не так уж много, но она довольна.
Сейчас она в саду, и я вижу, как ее крохотные туфельки утопают в размякшей глине. А теперь ее маленькие руки погрузились в глубь разросшегося куста.
От земли ее глаза и голос, ее руки и ноги. Они принесли мне все корни, все цветы, все благоухающие плоды счастья.
Изобретатель звезд
В номере одного из парижских отелей крепко спал человек. Он был заядлым полуночником, и не удивляйтесь, если я скажу, что его невозможно разбудить даже в полдень.
Но на сей раз ему пришлось проснуться: внезапно рухнула стена слева, и тут же обвалилась та, что напротив его кровати. Нет, это не бомбардировка. Сквозь образовавшееся отверстие в комнату пролезли усатые рабочие с отбойными молотками и принялись его тормошить.
– Eh, lève-toi, bourgeois![227] Выпей с нами за компанию!
Хлопнула пробка шампанского. В комнату вошел мэр города с трехцветной лептой через плечо. Духовой оркестр грянул первые аккорды Марсельезы. По какому поводу? Оказывается, прямо под комнатой нашего сони встретились два участка новой линии парижского метро.
С той самой минуты, когда этот человек поведал мне свою историю, я решил стать его другом, вернее соучастником, на худой конец – его учеником. Раз в его жизни происходят такие невероятные события, а мне не хотелось упускать ни одного из них, – я решил ездить за ним повсюду. Федерико Гарсиа Лорка, завороженный фантазией этого удивительного человека, последовал моему примеру.
Однажды в Мадриде мы с Федерико сидели в пивном баре рядом с фонтаном Кибелы, и вдруг перед нами предстал наш парижский лежебока. Он был при полном параде, как всегда, но мы сразу почувствовали, что с ним что-то неладно. Оказывается, снова произошло невероятное событие. Он сидел спокойно в номере самой скромной гостиницы п только было собрался привести в порядок нотные записи… Да, я ведь забыл сказать, что он был замечательным композитором. Ну так что же стряслось?
– Около гостиницы остановился экипаж. Я услышал шаги на лестнице, потом шум в соседней комнате. И почти тут же новый жилец захрапел. Сначала негромко, но вскоре все кругом начало дрожать. Шкафы и стены сотрясались в такт чудовищного храпа.
Наверняка это был какой-то дикий зверь. Когда храп обернулся грохотом огромного водопада, нашему другу стало ясно, – это Рогатый Кабан – людоед. Во многих странах от его оглушительного храпа рушились дворцы, приходили в негодность дороги, вскипало море. Какая страшная угроза нависла над миром! Что несет Европе это мерзкое чудовище?
Каждый день он рассказывал нам жуткие подробности о великом храпуне. А мы – Федерико, Рафаэль Альберти, скульптор Альберто, Фульхенсио Диас Пастор, Мигель Эрнандес и я – ждали нашего друга с нетерпением и провожали, надеясь на скорую встречу.
Настал день, когда он сказал, улыбаясь во все розовощекое лицо:
– Страшная опасность позади. Немецкий граф Цепеллин согласился увезти на дирижабле это чудовище из Европы и сбросить в бразильской сельве. Громадные деревья его прокормят. Да ему и не выпить зараз всю воду из Амазонки. Пусть оттуда раскатывается его громовой храп по всей земле.
Федерико чуть не задохнулся от смеха. Он слушал, закрыв от удовольствия глаза. Потом наш приятель стал рассказывать, как он однажды хотел послать телеграмму, но телеграфист убедил его в том, что не следует посылать телеграммы, а надо писать письма, потому что люди пугаются всякий раз, когда им приносят эти крылатые вести, и даже были случаи смерти от инфаркта. Потом последовал рассказ о том, как однажды в Лондоне на распродаже чистопородных лошадей, куда его привело обыкновенное любопытство, он помахал рукой своему приятелю, и аукционист, увидя его поднятую руку, присудил ему за десять тысяч фунтов кобылу, которую Ага Хан[228] хотел купить за девять тысяч пятьсот.