Беренис почувствовала странную боль разочарования. Вереница пустых дней и одиноких ночей ожидала ее впереди. Он уезжает, и некому будет дразнить ее, будоражить ее чувства. Она знала, что в этой ситуации должна только радоваться. Быть может, Себастьяна даже убьют, и она, наконец, освободится от него. Вот только удивительно, почему же при этой мысли сердце ее не подскочило от счастья?

– Как мило! – ответила она слащавым тоном, направляясь к туалетному столику, чтобы снять ленту с головы. В глазах Беренис застыл вопрос, когда она смотрела на него в зеркала трельяжа: каждая часть позволяла ей видеть его отражение – сразу три Себастьяна, один удивительнее другого… – У меня будет возможность нанести визиты и познакомиться с чарльстонским обществом!

– Правильно! Дамы будут оставлять свои визитные карточки по утрам. Вновь прибывший из старушки Англии всегда вызывает к себе живой интерес. С тобой будут носиться, как со знаменитостью, cherie, и, зная тебя, могу предположить, что ты будешь упиваться этим вниманием. Не забывай, что наш род старинный и уважаемый, поэтому хочу предупредить: наше имя не должно быть опозорено. Моя мать была англичанка. Ее предки обосновались здесь в начале прошлого столетия. Предки отца немного позднее переселились из Луизианы. Поэтому у меня здесь как английские, так и французские родственники. – Он говорил с осторожностью, не зная, что она скажет или сделает в следующую минуту. Это выводило из равновесия.

– О, какая прекрасная родословная для пирата! – дерзко сказала она, удивляясь, почему он утруждает себя рассказом об истории семьи Лажуниссе именно в этот момент.

Себастьян сильнее сжал стакан. Она не имеет представления о том, что такое жизнь! Он же узнал ее с разных сторон, во всех проявлениях – и ужасных, и добрых. Ни для кого из подобных ему дворян-аристократов французская революция не прошла бесследно. Воздух казался раскаленным от избытка чувств, охвативших Себастьяна. Беренис понимала это, и ее пульс бешено забился, когда она встретила его тяжелый взгляд.

– Успокойтесь, сударыня, – холодно сказал он. – Вы начинаете мне надоедать. – Он отвернулся так гордо и надменно, что ей захотелось броситься на него и колотить до тех пор, пока он не поймет, что она живой человек, а не игрушка, которую можно забросить, когда надоест.

Она сдержала себя и язвительно улыбнулась:

– Ты лжешь, Себастьян! Ты можешь злиться на меня, даже ненавидеть – но я не наскучила тебе…

Это было правдой, и Себастьян знал это. Беренис, словно колдунья, преследовала его день и ночь, хотя он изо всех сил старался забыть о ней, мучила его и волновала. Она могла быть надменной, чужой, далекой, утаивая от него удивительную щедрость чувств, способность одаривать, и в то же время расточала свои мысли, свой золотистый, радостный смех на такого пустоголового фигляра, как Перегрин.

Он вполне мог представить, какой переполох вызовет ее появление в Чарльстоне. Ее наперебой будут повсюду приглашать, и все молодые повесы станут соперничать между собой за право составить ей компанию в том или ином развлечении, пользуясь преимуществом ее положения замужней дамы, чтобы отбросить условности. Да ведь не так давно и он сам предпочитал общество замужних женщин, зная, что они более щедры в проявлении благосклонности, чем незамужние девушки.

Он окинул ее уничтожающим взглядом и сказал резким голосом:

– Ты льстишь себе, cherie! То, что я занял свое законное место в супружеской постели, вовсе не означает, что я хочу чего-то большего, чем отзывчивое тело в моих руках. С чего ты решила, что меня интересует содержимое твоей глупой, маленькой головки? Ты моя жена – мост между мной и моими детьми. Это все, что требуется от тебя. Думать при этом необязательно!

Беренис онемела от злости. Как он смеет? Дети? Она предпочла бы быть бесплодной, чем вынашивать детей для такого мерзавца. Это несправедливо, что женщина может забеременеть независимо от того, любит или ненавидит мужчину, лежащего в ее объятиях. Ведь дети – это символ привязанности и уважения, плоды страсти двух любящих существ, которые хотят, чтобы они стали ее живым доказательством. Но к Себастьяну она чувствовала лишь ненависть.

Когда Беренис обрела дар речи, он чуть не отшатнулся при виде неистовой ярости, вспыхнувшей в ее глазах.

– Ты ублюдок! – прошипела она сквозь зубы. Себастьян громко расхохотался. Уперев руки в бока, он подстрекал ее:

– Браво! Бис! Куда подевалась та сдержанная городская красавица? Эти ядовитые ругательства подходят тебе гораздо больше, чем тот слащаво-жеманный лепет, с которым ты обращаешься к Перегрину.

Беренис дико озиралась по сторонам, ища, чем бы швырнуть в него. Взгляд упал на сапфиры, которые она сняла и положила на стол. Она схватила их и, развернувшись, бросила прямо в смеющееся лицо Себастьяна. Сверкающий каскад драгоценностей ударил его по щеке.

– Бог мой, я скорее умру, чем рожу тебе ребенка! – бушевала она. – Забери свой проклятый подарок! Он мне не нужен! Ты не купишь меня своей пиратской добычей!

Боль отразилась на его лице. Он тут же взял себя в руки, но миг его страдания доставил Беренис дикую радость. Себастьян даже не взглянул на ожерелье, сверкающее у его ног.

– Вы ошибаетесь, мадам, – сказал он ровно. – Их когда-то носила одна из прекраснейших женщин, и я надеялся, что вы окажетесь достойными их. Теперь я вижу, что ошибался. Они не награбленное добро, как вы предположили. Они принадлежали моей матери. – Со спокойным достоинством он наклонился, чтобы поднять украшения, повернулся спиной и вышел из комнаты.

Беренис стояла не шевелясь, закрыв лицо руками. Внезапно она осознала всю чудовищность своего поступка. В этот раз она зашла слишком далеко. «Но откуда я могла знать, – уверяла она себя. – Он не сказал, кому они принадлежали…»

Она бросилась на кровать, и слезы потекли по ее лицу. Что же делать? Этот негодяй заставил ее приехать в чужую далекую страну помимо ее желания. Он вырвал ее из привычного мира, погубил в корыстных интересах, не оставил ничего, во что она могла бы верить или на что надеяться. Дэмиан изменился почти до неузнаваемости, сделав Себастьяна своим идолом, и Перегрин, кажется, оставил ее ради собственных фантазий, доказав тем самым, что недостоин ее любви.

Куда же подевались Ланселоты и Тристаны, чьи образы наполняли ее девичье воображение? Они чтили и боготворили своих дам – блаженную Джиневру и обожаемую Изольду.[27] Это была истинная любовь, твердо решила Беренис, а не похоть, которую она испытала с Себастьяном. Она мучилась от стыда, посылая в его адрес проклятья, одно страшнее другого. Но даже проклиная его, она чувствовала, как ее кровь бурлила, как вот-вот вспыхнет желание снова ощутить его тепло, его запах, прикосновения его рук, творящих свое волшебство над ее телом.

С глухим стоном она уткнулась лицом в подушку, колотя по ней кулаками, направляя свои упрямые мысли назад, в безопасную, хотя и достаточно беспокойную гавань по имени «Перегрин». Он поэт. Поэты, конечно же, никогда не причиняют боли своим дамам. В стихах они заклинают, умоляют быть удостоенными лишь одного невинного поцелуя. Но Себастьян? Ах, этот негодяй! Он был пиратом. Способен ли он понять сущность благородной любви, если сам пытал пленников и падал в объятия грубых проституток в грязных портах, куда должен был возвращаться, чтобы сбыть награбленную добычу?

Она плакала до тех пор, пока, казалось, слез больше уже не осталось. Лицо ее отекло, кожа натянулась, покрасневшие глаза болели. Беренис знала, что слезами горю не поможешь. Если она решит сбежать, то придется призвать на помощь Перегрина, уговорить его, а для этого использовать свое сильнейшее оружие – красоту.

Наконец ночь укрыла Беренис. Она больше не сердилась на Себастьяна и даже не сетовала на судьбу. Она смирилась со своим несчастьем, слишком уставшая и опустошенная, чтобы продолжать плакать, и грустно размышляла о жизни, которая обещала ей так много и в которой, в конечном счете, она нашла так мало радости.