Мы живем (и каким-то образом еще живы) в стране, где ни один, пожалуй, памятник не стоит спокойно. Никому не мешает дышать разве что Пушкин, Александр Сергеевич. Стоит он и смотрит с высоты на коллизии, что будут, пожалуй, пострашнее «Медного всадника».
Меня спрашивают иногда: зачем я поднимаю столь часто тему Гражданской войны? Не надо-де ворошить, само утрясется. Но я не вижу в обществе осознания простейшей данности: война эта никогда не кончалась. Как началась, так и идет себе потихоньку. В советское время просто не видно было ее течения. Так же, как не было видно межрелигиозных напряжений. Но все эти угли тлели под серой золой застоя. Ну и что с этой грустной данностью можно поделать? Разве что добиваться, чтоб факт гражданского и идейного противостояния в обществе был признан наиважнейшей проблемой сегодняшнего дня. А если мы и дальше станем одной рукой снимать «Адмиралов», а другой праздновать юбилеи комсомола, мы просто рухнем. Русский народ беззащитен сейчас перед любой внешней экспансией, перед любым кризисом. Оппозиционные ответвления текут в любом народе, но у нас нет основного течения.
Только как его измерить, русло, по которому должно течь основному течению? Кому дать право на расстановку исторических акцентов, на написание целостных школьных учебников? (Нам уже не до жиру, то есть не до себя самих, нам бы завтрашнее поколение вырастить вне гражданской войны). Правительству? Спасибо, не его это дело. У него тем паче ничего хорошего пока не получилось. Тусклый официоз вокруг однозначно «положительных» событий отечественной истории и прятанье головы в песок при виде всех остальных. Иногда кажется, что шанса на завтрашний день у страны нет вообще никакого. А откуда ему быть? Так называемый «патриотический лагерь» разбит на десятки (если не сотни) биваков, где каждая горстка патриотов кашеварит на своей манер.
В действительности вполне существует мировоззрение, не субъективное, не чье-то персональное (и потому легко оспариваемое), на которое можно было бы опереться. Ларчик открывается невообразимо просто: это православная точка зрения. Это во всех смыслах соборное мировоззрение весьма большого количества живущих в этой стране людей. Дабы кто чего не подумал: речь вовсе не об ОПК. Речь только о нравственной оценке всех событий XX века, без которой мы не можем идти в XXI. Если бы Церковь выступила с такими инициативами — это было бы спасительно. Я говорю сейчас не с точки зрения верующего человека (каковым, впрочем, являюсь), а с точки зрения простого здравого смысла. Должен же кто-то наконец определить, каким памятникам стоять в стране, а каким — нет, и этот кто-то должен быть чем-то много большим, нежели один человек. Я лично альтернативы не вижу. Никакой. Нужды нет, в XX веке Церковь состояла из людей, которые порой спотыкались и падали со своей страной вместе, но в отличие от иных соотечественников, имели в жизни ориентир вечный, не подвластный злобе дня.
Но церковных инициатив пока нет. Государство у нас светское. Шансов на прекращение Гражданской войны нет тоже. Пока что ее ведут памятники.
Об Адмирале
Когда в доме появляется новый гость, я иной раз позволяю себе за чаем не лишенный рисовки жест. Повертев в пальцах старую чайную ложечку, я интригующе произношу: «А вот угадайте загадку. Одной двенадцатой частью этой ложки помешивал чай адмирал Колчак. Как это могло быть?» Мало кто угадывает, а отгадка, между тем, очень проста. Ложек когда-то было двенадцать — обыкновенное для столовых приборов число в хозяйстве семьи. Вероятность того, что ложечку, которой я и сейчас, сидя в компьютере за этим эссе, помешиваю чай (только я, и никто больше!), единожды держал в руках Колчак, следовательно, одна двенадцатая. Это не много, но мне довольно: я люблю мифологию вещей, она добавляет уюта в жизнь.
Но прежде, чем рассказывать о ложечке, стоит поведать два слова о ее первой владелице. Анисию Федоровну, бабку по материнской линии, я, нынешняя обитательница XXI столетия, помню только дряхлой старухой. Оно и не удивительно, бабка-то была ровесница XX века. Она успела выучиться в гимназии, что в юности вызывало во мне завистливый интерес. Гимназия же была в маленьком городке, незаметном за Уральскими хребтами, под скорей всего башкирским названием Сатка. Даже ближний Златоуст казался из Сатки едва не столичным городом, в столицы же настоящие всерьез не верилось. В Средней полосе России гимназистку Анисию домашние и подружки звали бы Аней либо Анютой, но на окающем Урале девочка была Оня, Онечка.
Училась Оня исключительно на «отлично», но последнего класса не закончила, при чем отнюдь не по причине революционных событий.
Как во всяком городке-невеличке, все важные и казенные строения стягивались в Сатке вокруг площади. Женская гимназия стояла как раз напротив собора. В день Ониного триумфа занятия оказались сорваны: девочки, не обращая внимания на учительские оклики, сорвались с парт и облепили подоконники: их одноклассница шла из дверей собора — в белом атласе, в розах, со взрослой прической под модной фатой. Рядом выступал сияющий жених, звонили колокола, ждали экипажи.
«Так-то вот, — несомненно, думала Оня. — Я уже дама, а вам еще пальцы промокашками тереть».
Ей едва исполнилось шестнадцать лет. Впрочем, дело и стоило спешки. Жених был первый франт в городе, чего стоил один его серый в яблоках щегольской выезд. Жизнь начиналась празднично, но праздник быстро перешел в военные будни. На них и пришлось рождение первенца Сережи.
При всей незначительности события, к которому подхожу, повествую о нем с гордостью. Мой дядя надрывался в колыбели, когда в город входил Верховный Правитель России. Затравленный волк, обложенный красными флажками, он отступал. Соседки, забегая, рассказывали: за город-то бой будет! Господи, помилуй! На соборе-то начали пулеметы устанавливать! А тут «он» подходит, немедля-де снять. Офицеры ему: отсюда, мол, стрелять лучше всего! Нет, говорит, «храм Божий должен стоять неприкосновен».
Мужа не было дома. Оня то и дело брала сына на руки, успокаивая, скорее, не ребенка, а себя.
Не стоит допридумывать, как он возник на пороге, сразу ли она поняла, кто это, что почувствовала. Есть только факт: он спросил стакан воды. Молодая женщина смущенно предложила чаю. С охотой он, уставший, я думаю, смертельно уставший, согласился и вошел.
Как трудно тут обуздать воображение. О чем они беседовали? Наверное известно немного:
«Сколько Вам лет? Боже мой! Моя дочь старше Вас, но и она еще дитя. Вы ребенок с ребенком, в такое страшное время...»
Запомнилось потому, что поразило искренностью заботливого чувства. До того ли было ему, отступающему, держателю военных судеб?
Мне не сразу удалось уточнить, была ли у Александра Васильевича Колчака дочь. А вдруг не было, тревожилась я в юности, продолжая, тем не менее, пересказывать эпизод бабкиными словами. Нельзя ретушировать историю, даже семейную, думала я, как запомнилось, так пусть и будет, даже если это была просто отеческая интонация, даже если это было отпавшее с годами сослагательное наклонение... Зато как оказалось приятно узнать впоследствии, что дочь действительно была, дочь, о которой ему напомнила другая девочка, чинно представившаяся Анисией Федоровной… Пустяк, было б чем гордиться: чашкой чаю, поданной уставшему Верховному Правителю руками юной в то время бабки… Тем, что моей любимой ложечкой, быть может, с одной двенадцатой вероятности, он помешивал чай.
Чашки разбились, серые в яблоках рысаки ускакали, золото с драгоценностями ушло в советскую скупку. Кто-то, может статься, не знает, что школьное образование при Советах одно время было платным. Матери моей запомнилось, как из средних классов в один день исчезла половина девочек: родителям оказалось по силам тянуть только сыновей. Бабка же с дедом решили заплатить за всех своих троих детей — воистину золотом. Большой любитель драгоценностей, дед проплакал всю ночь над кольцами и фермуарами, что заказывал для молодой жены в недавние лучшие времена. А поутру увез их в Златоуст. Ну а до ложечек дело не дошло, ложечки уцелели. Они потихоньку терялись сами по себе в обширном пространстве XX столетия.